— Я ведь писал вам. Обо всем. Разве вы не получили мои письма?
— Получил. Все четыре. А не отвечал, потому что… уж если ты оказался строптивым, так мне упрямство и по чину положено. Да и мешать не хотел.
— Мешать?.. Чему?
— Твоему «высшему образованию». Ведь не случайно Алексей Максимович назвал свой рассказ о годах скитания «Мои университеты».
— А я ведь не скитался.
— И хорошо сделал! Не та эпоха: у нас иного страдальца бездомного могут и в тунеядцы зачислить… Да, а что мы стоим навытяжку, как на отдаче рапорта.
Однако и после того, как отец и сын уселись рядышком на диване, настоящий разговор завязался не сразу.
— Курить не начал? — спросил отец.
— Нет, — ответил сын.
— Молодец! — похвалил Иван Алексеевич, доставая из кармана пачку сигарет. Спросил, как показалось сыну, усмешливо: — Значит, к ведущему классу решил примкнуть?
Михаил ответил не сразу. Да и нерешительно сначала заговорил:
— Я не знаю, как вы с мамой… возможно, вам это кажется…
Но закончил твердо:
— Но я сам ничуть не раскаиваюсь!
— Молодец! — снова похвалил сына Иван Алексеевич.
Помолчал, с нарочитой неторопливостью раскурил сигарету. И вдруг задал совершенно неожиданный для Михаила вопрос:
— А вот ты — сын генерала Ивана Громова — интересно, какое воинское звание ты считаешь самым высоким?
— Маршал, конечно, — не задумываясь ответил несколько озадаченный Михаил.
— Разве?
— Ах, да, были еще генералиссимусы: в свое время — Суворов, а у нас — Сталин.
— Не-ет, сынок, ошибаешься: как во времена Суворова и Кутузова, так и в нашей Советской Армии всегда считалось и будет считаться самым высоким воинским званием — солдат!.. Да, да, не удивляйся. Уверяю тебя, что не найдется во всех наших Вооруженных Силах маршала или генерала, который не сказал бы сам про себя, причем с гордостью: «Я старый солдат!» А ведь рабочий человек любой квалификации — это солдат нашей не менее победоносной трудовой армии. Так что… гордись, сынок!
— Было бы чем…
Но Иван Алексеевич не обратил внимания на то, что Михаил отозвался совсем не горделиво.
— Есть и еще одна знаменательная подробность: как каждый боевой офицер старой русской армии гордился полученной им за личную доблесть солдатским знаком отличия — «Егорием», так и наши советские офицеры наравне с самыми высокими воинскими наградами ставят орден Славы. И не случайно кавалер трех степеней этого боевого солдатского ордена сейчас приравнивается к Герою Советского Союза! И еще скажу…
Однако закончился этот еще более взволновавший Михаила разговор с отцом позднее, потому что в номере появился Петр Петрович Добродеев.
— Так вот он какой, если не ошибаюсь… Впрочем, здесь ошибиться трудно: сходство поистине фамильное!
Петр Петрович подошел и, не отрывая одобрительного взгляда от лица Михаила, радушно пожал ему руку.
— А это, Миша, Петр Петрович Добродеев, как говорится, собственной персоной! — не без торжественности отрекомендовал своего нового друга Иван Алексеевич.
— Добродеев?! Петр Петрович?!
И еще одна столь же неожиданная для Михаила встреча.
— У вас, Мишенька, сейчас такое лицо, как будто вы меня — постороннего для вас человека — представляли совершенно иным, — пошутил Петр Петрович и тут же в свою очередь удивился, услышав взволнованно-серьезный ответ:
— Нет, именно таким я и представлял вас, Петр Петрович!
— Позвольте, позвольте, а откуда…
— Мне о вас много рассказывала ваша племянница — Екатерина Кузьминична Добродеева.
— Ах, вот оно что.
Петр Петрович с еще бо́льшим интересом оглядел Михаила.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Казалось бы, какой радостно-волнующей должна бы стать эта встреча: ведь больше четверти века не видался Петр Петрович Добродеев с младшим братом Кузьмой Петровичем и сестрой Елизаветой Петровной.
Тогда, осенью сорок пятого победного года, Петр Петрович, закончивший войну заместителем по политчасти соединения, четырежды прославленного диктором радиовещания Левитаном, и получивший после демобилизации высокое назначение, прибыл в Нагорное за два дня до праздника забрать своих сыновей, еще по-щенячьи угловатых и голенастых Петрушку и Павлушку.
— Не знаю, чем и отблагодарить тебя, Кузьма, и тебя, Лиза, сестра ты наша воистину милосердная! — сказал тогда до слез разволновавшийся Петр Петрович.
— Ты мне, а я — вам с Кузьмой Петровичем, защитникам русской земли, земно кланяюсь! — со смиренным достоинством отозвалась тогда Елизавета Петровна.