Долго, очень долго сидел Иван Алексеевич Громов в кресле за своим обширным письменным столом, пристально вглядываясь в неровные строки, написанные или торопливо, или в большом волнении.
А за его спиной замерла в напряженном ожидании жена.
И только тогда, когда молчание стало непереносимым, Алевтина Григорьевна спросила:
— Когда обедать будешь, Иван Алексеевич?
И очень — даже до растерянности — удивилась, услышав ответ:
— Никогда!.. Ни-ког-да! — еще раз повторил Иван Алексеевич, разорвал лист бумаги пополам, затем на четыре части и продолжал неспешно и сосредоточенно рвать письмо сына, пока оно не превратилось в мелкие лоскутки.
Да, обида горькая…
И денек задался таким солнечным и по-весеннему нарядным, какие и в мае — вдвойне праздничном месяце года — выпадают не часто. Кажется, живи да пританцовывай, парень!
Ан нет!
За все двадцать три года не было в жизни Михаила Громова такого столь угнетающего своей безысходностью дня.
Да и разговоров таких — поистине мучительных — Михаилу вести до сих пор не приходилось: сначала с отцом, а через час…
— Надеюсь, ты, Михаил Иванович, не оказался способным на… предательство? — спросил Феофан Ястребецкий, выслушав расстроенно-покаянный рассказ Михаила о том, как он опростоволосился.
Спокойно и, как в первый момент показалось Михаилу, даже равнодушно спросил. Только тонкие пальцы, разминавшие сигарету, слегка подрагивали, да во взгляде… впрочем, Михаил не решался взглянуть в глаза Ястребецкому.
— Предательство?!
— Видишь ли, дорогой Мишенька… — заговорил Феофан, тоже не глядя на своего собеседника. — Кстати, давай присядем.
Сели.
— Вообще-то можно понять столь радикальную позицию твоего родителя: как говорится, положение обязывает. И я ничуть не сомневаюсь, что, несмотря на то, что вся эта глупейшая история никому и ничему не угрожает — никому и ничему! — генерал Громов не колеблясь принял бы… соответствующие меры. А в эпилоге — аспирант Ф. Н. Ястребецкий, поверивший честному слову своего товарища… А впрочем — решай сам!
«Решай сам». И Феофан, как и Иван Алексеевич, говоря иносказательно, оставил Михаила наедине с самим собой.
— Пока что я не сказал папе откуда… — начал Михаил неуверенно.
Подумал.
И закончил тверже:
— И не скажу!
— Спасибо! И еще раз — спасибо!.. Ты понимаешь, Миша, для меня не может быть большего разочарования, чем разочарование в друге.
Феофан порывисто поднялся с кресла и обеими руками крепко пожал руку Михаила.
Тут же на портативной машинке, услужливо предоставленной ему Ястребецким, Михаил отстукал заявление в ректорат с просьбой отчислить его из числа-студентов университета «по семейным обстоятельствам».
Столь категоричное решение Михаила показалось подозрительным дежурному члену бюро университетского комитета ВЛКСМ, басистому и чрезвычайно рассудительному сибиряку Елизару Тугих, которого студенты совсем неподходяще прозвали «Тугой Лизочкой»: и женственного ничего не было в его наружности, а уж туговатым Елизара мог назвать разве что недруг.
— Хитришь, парень, — сказал, полуприщурив один глаз, как бы прицеливаясь, Елизар в ответ на весьма уклончивое пояснение Михаила о причинах, которые вынуждают его покинуть не только университет, но и Москву: врать ведь не каждому дано. — Разве ты женат?
— Нет.
— Так какие у тебя могут быть семейные обстоятельства? И вот это: «считаю для себя невозможным числиться студентом университета имени Ломоносова». Что сие значит?
— С отцом у меня… — неуверенно начал было объяснять Михаил, помолчал, а затем неожиданно не только для Елизара, но и для себя вспылил: — Да почему, наконец, я должен перед всеми каяться?! Что я сюда — к попу на исповедь пришел?
— Ясно, — сказал Елизар Тугих, хотя вопрос для него еще более затемнился. И тоже, выдержав многозначительную паузу, закончил разговор уже подчеркнуто официально: — Ну что ж, товарищ Громов, твое заявление рассмотрим на бюро. Там же решим и насчет путевки. А вот насчет попа!.. Каяться тебе придется!
Однако Михаил не стал каяться и на бюро комсомольской организации.
«Видать, наглухо застегнулся парень!» — так подытожил обострившийся разговор на бюро докладчик Елизар Тугих.
Конечно, по большому счету комсомолец Михаил Громов не должен был скрывать от своих товарищей истинную причину «семейных обстоятельств». Но вряд ли найдется на необъятной земле советской хоть один человек, который никогда не действовал бы рассудку вопреки. И ничего не нарушал.