И был искренне удивлен, а в душе глубоко обижен тем, что после войны его от этой почетной должности освободили. А избрали Ивана Григорьевича Торопчина.
Попробуй угоди людям после этого. Какого человека не оценили! Сами не знают, чего хотят.
Уже давно закончилось собрание и все разошлись по домам, когда Торопчин и Бубенцов вышли из правления колхоза.
На небе сквозь редкие просветы в тучах неярко поблескивали звезды. Пушистыми хлопьями медленно опускался снежок. От ближней избы доносился заливистый лай собачонки.
— Хорошей, слов нет, была, Федор Васильевич, наша жизнь до войны. И уж так хочется народу вернуть ее, что гору люди своротят. Реку, если понадобится, ведрами вычерпают, — негромко, но взволнованно говорил Торопчин.
Они медленно шли посредине улицы, оставляя глубокие следы на недавно разостланном метелью белоснежном ковре. Бубенцов, не прерывая, внимательно слушал Торопчина. Отозвался только, когда услышал такие слова:
— А мне этого мало.
— Мне тоже.
— Значит, оба мы с тобой жадные, — Иван Григорьевич рассмеялся, ближе подступил к Бубенцову.
Теперь они шли, почти смыкаясь плечами.
— Эх, и трудно, Федя, тебе в первое время придется! Это учти.
— Подожди пугать, Иван Григорьевич. Я ведь еще не председатель, народ стоит больше за Шаталова.
— Не думаю. А если и так… Вот как будто ничего плохого про Ивана Даниловича не скажешь, но и хорошего тоже. Правда, по возрасту он Никонычу в сыны годится, но по мыслям они ровесники. Уж очень коротенькие у обоих замыслы. Честное слово, вот гидростанция для них — и то пока фантазия. Смотри — столбы поставили, провода натянули, а сидят с коптилками.
— Год был такой тяжелый.
— Брось! А разве в легкий год наши люди начали восстанавливать Днепрогэс? А в какое время заводы на Урале и в Сибири ставили?! Не в том дело. Боятся такие руководители всего нового. Шагают вперед, а смотрят на то, что позади осталось. «Вот жили», — говорят, а не скажут: «Вот жить будем». А уж дальше своего колхоза немногие пока заглядывают. Вот что, Федор Васильевич, нам с тобой ломать придется мысли у людей. А это, брат, потруднее, чем сев провести даже при таком тяжелом положении.
— Да-а. — Бубенцов покосился на Торопчина, пошел медленнее. — Тут, как говорится, без посудинки не разберешься… А?
— Опять!
Торопчин даже остановился. Встревоженно взглянул на Бубенцова, положил ему на плечо руку.
— Об этом забудь. Серьезно говорю. А понадобится, скажу и еще серьезнее. Слышишь, Федор? Разве мало ты по пьянке глупостей настрогал?
— Знаю. Вот и хотел выпить сегодня с тобой последнюю, для ясности. И заклинить наглухо.
— Верно говоришь?
— Я ведь из упрямой фамилии. Раз Бубенцов сказал — отрезал. А если придумал что — ну, не становись никто поперек дороги!
— Это не всегда хорошо, — Торопчин, раздумывая, склонил голову.
— Ты знаешь, как я тебе благодарен, Ваня. — В голосе Бубенцова зазвучали необычные нотки. — На многое ты мне глаза открыл. А главное… сам себя я увидел, как в зеркале. Эх, если только поверят в меня колхозники, как ты поверил… Понимаешь, прямо дрожит все внутри.
— Поверят, — Торопчин долго глядел в побледневшее от волнения лицо Бубенцова. — Ну, что же? Раз такое дело, давай закрепим узелок. Но уговор, Федор Васильевич, помни!
— Даю тебе честное слово коммуниста!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другое утро в районном центре, большом торговом селе, по существу переросшем уже в крепенький городок, в помещении райкома партии встретились два человека. Оба из одного колхоза. И оба — Иваны.
Иван Григорьевич Торопчин и Иван Данилович Шаталов.
Встреча оказалась для обоих неожиданной, а для Шаталова, пожалуй, и нежелательной.
— Ты как сюда попал? — удивленно спросил Торопчин.
— Да так же, как и ты. Думается, дорога в этот дом никому не заказана, — неприветливо отозвался Иван Данилович.
— Ясно. Чего ж вчера не сказал? Я бы тебя подвез. По своим делам, что ли?
— А у меня между своими и колхозными делами межи не проложено! Так-то, Иван Григорьевич, — значительно прогудел Шаталов, скосившись в сторону с любопытством прислушивавшейся к разговору чернявой, со смышлеными глазами девушки — технического секретаря.