С отчимом у изгнанного из всех католических школ подростка отношения категорически не складывались. Тот был еще и патологически скуп — что вовсе не есть порок у голландцев. Кормить шестнадцатилетнего оболтуса ему явно не хотелось, поэтому, найдя предлог для очередного скандала, он выставил его за порог. Сэйс Нотебоом считает, что именно с этого момента судьба обрекла его на странничество — и на все, с чем оно связано: бродяжничество, изгнанность, неприкаянность, инородность и в конечном итоге одиночество. Он перебивался случайной работой в банках, конторах, рекламных бюро. Все родственники, включая богатых дядюшек, с легкостью от него отреклись. «Эти годы покрыты для меня какой-то пеленой, — вспоминает Нотебоом. — Я был очень одиноким парнишкой». А по ночам он писал. Все ночи напролет. Потом мелко и тщательно рвал написанное. И запоем читал Фолкнера. В этом и находил какое-то спасение.
В 1952 году отсутствие корней и концентрация одиночества в крошечном объеме его комнаты вытолкнули Нотебоома вовне. Начались скитания по Европе. С юга Франции до Скандинавии. Автостопом. Он был худой — русские говорят «как щепка», голландцы, которых не так-то просто спалить, говорят «как нож». Настолько худой, что его освободили от военной службы. Путешествуя, он тоже все время писал. Теперь это были стихи, которые потом вошли в сборник с названием «Мертвые ищут приюта» (1956). А еще написался роман. Который почему-то не захотелось порвать.
Успех обрушился на 22-летнего «бродягу» сразу — без всякого знамения и предварительной примерки. Его роман «Филип и другие» поставил в тупик критику, не обнаружившую в книге ни тем, ни идей, ни образов, приписываемых юношескому максимализму. «Удивительное дело, — написал один из журналов, — Сэйсу Нотебоому не свойственна пресыщенная усталость, которой бравирует большинство молодых авторов, дабы замаскировать свою незрелость. Он не копается в буржуазных пороках, сексуальных отклонениях или доморощенном цинизме, которым грешит новое поколение». Вмонтировать по аналогии «новую звезду нидерландской литературы» в ряд звучных имен мирового или европейского достоинства тоже оказалось непросто: ведь узнаваемым Нотебоом стал благодаря Рильке, Фурнье, Капоте — писателям достаточно разновалентным, но обладающим тем не менее одной сходной чертой — складом ума, позволяющим чувствовать себя как дома в двух разных мирах — реальном и внутреннем, не испытывая ни малейшей потребности каким-то образом связать эти миры друг с другом. Герой романа, подобно автору, путешествует автостопом по всей Европе, имея, правда, перед собой вполне конкретную цель — отыскать рай на земле, который, по словам его одинокого и эксцентричного дядюшки, находится где-то здесь, у края этого мира. Дядюшка — первый из череды тех «других», что мостят благими намерениями кружные коридоры, уводящие Филипа прочь от его сокровенной цели. С первого романа сартровская формула «Ад — это другие», некогда потрясшая послевоенное поколение и ставшая чем-то вроде общего места в наши дни, органично и без всякого надрыва вошла в ткань творчества Нотебоома, будто бы была ему изначально присуща. Расставаясь с «другими», Филип обретает свободу. «Мое путешествие было одним лишь прощанием. Все мое время ушло на прощания, я собирал в записную книжку адреса, будто могильные камни», — от имени героя написал «вундеркинд нидерландской словесности», на самом деле имевший весьма смутное представление о современной литературе и, как заклятие, повторявший имена своих кумиров: Фолкнера и Эзры Паунда. По воспоминаниям Нотебоома, он был в то время престранным малым, ходившим с тросточкой и наряжавшимся исключительно в розовое и оранжевое, ибо надеть нечто подобное вряд ли кому еще приходило в голову. Ему хотелось быть «настоящим денди».
После столь яркого дебюта, когда Нотебоом единодушно был признан «на голову выше всех начинающих авторов нового поколения», его зачислили в «свои» пятидесятники — довольно сплоченная группа всесторонне одаренных молодых людей, которые называли себя «нефранцузскими сюрреалистами» и «неоязычниками». Единение душ обернулось лишь совместным купанием в амстердамских каналах. Нотебоом своей независимостью дорожил больше, чем богемными хэппенингами молодых авангардистов, с истовостью сжигавших себя в эпатажном огне борьбы с «обществом канонов и предписаний». Позже он признался, что внезапная слава изрядно ударила ему в голову, но он не поверил, что так будет всегда. «В какой-то момент я вдруг почувствовал, что успех подошел ко мне настолько близко, что почти нечем стало дышать. И я понял: пора исчезнуть».
И Нотебоом исчез из нидерландской литературы.
В 1957 году он снова отправился в странствие, которое, возможно, не закончилось и поныне. Отправной точкой в метафизическом пространстве была любовь, в пространстве географическом — Лисабон, откуда 35 лет спустя отбудет в последнее плавание герой его повести «Следующая история». Отец возлюбленной был директором Суринамского судоходного общества. Вероятно, Нотебоом счел банальностью добираться до другого континента на самолете и, как обычно, поверяя метафоры своей души реальностью, отправился испрашивать родительского дозволения по-старомодному — на корабле, вернее, на принадлежащей отцу невесты утлой посудине с гордым именем «Де Гранд Рио». Команда состояла из 14 человек, все сплошь черные, белым был один лишь капитан. Нотебоом нанялся матросом. «Мог бы и пассажиром, — ехидно телеграфировал будущий тесть, — впрочем, американцам положено работать». Это было незабываемое путешествие. Через океан. Через тотальную пустоту. Потом вверх до Суринама — единственной уцелевшей голландской колонии — по коричневым водам Амазонки. По тем же коричневым водам беспамятства, точь-в-точь повторив — но в ином измерении — путь своего автора, поднимется потом и Херман Мюссерт, герой «Следующей истории». «Так поступили некогда наши предки: переплыли океан, штурмовали широкую коричневую реку, построили на одном ее берегу город-крепость, проложили через него улицы Кейзерстраат и Керкстраат. Спустя долгие недели плаванья ты снова оказываешься в кусочке Голландии, неведомо как занесенном на другой континент». Видимо, с тех самых пор завороженный этим фокусом пространства, Сэйс Нотебоом и держал в голове маршрут посмертного путешествия своего героя, за один миг одолевшего замкнутую спираль, по которой движется время, — из Голландии в Голландию.
Проплывшему полмира соискателю отец невесты наотрез отказал. Через Кюрасао, Кубу и Майами Нотебоом добрался до Нью-Йорка, где ждала его Фанни. Там они попытались заключить брак без согласия родителей. Сперва им нужно было предстать перед судьей, который спросил, почему они не венчаются в церкви. Потому что не верят в Бога. Заподозрив в них коммунистов, судья не согласился регистрировать брак. Из телефонной книги они выписали названия церквей, но отовсюду их прогоняли. В конце концов их благословил приплясывавший пастор Шотландской пресвитерианской церкви.
Впоследствии Нотебоом очень подружился с тестем. После того как они расстались с Фанни, он повторил свой путь в главный город Суринама — Парамарибо. «Это было странное одинокое путешествие, своего рода медитация о прошлом. Это была единственная поездка, о которой я не написал ни слова».
О других своих путешествиях он писал очерки, статьи, рассказы. Странствия по земному шару стали для него способом мыслить, а также единственно возможным способом зарабатывать на собственном комплексе изгнанничества деньги. Благосклонная к Нотебоому судьба устроила его внештатным корреспондентом в газету «Фолкскрант», потом «Авеню», где ему оплачивали его путешествия, не требуя мгновенной отдачи. Удивительным образом редакторы, поначалу нагружавшие Нотебоома политическими репортажами, вскоре распознали в нем особый дар путешественника — паломника в иные культуры, кропотливо и старательно раскручивавшего спираль времени, поверяя его пространством. Именуя себя «пожирателем пространства», «всасывателем чужих культур», Нотебоом ощущал весь мир своим домом, неизменно возвращаясь в Амстердам — и не выдерживая там дольше недели. Пропуская сквозь душу «иные земли», Нотебоом пытался разгадать тайну времени, всякий раз сталкиваясь с одним и тем же противоречием: «По прибытии на новое место путешественник неизменно увязает в одном и том же болоте: он приезжает туда, где возникло искусство, которое он ищет, но неизменно приезжает туда слишком поздно. Тот пункт во времени, где он, собственно, и хотел бы очутиться, для него недостижим. Это парадокс между местом «тогда» и тем же местом «теперь».