было мягко. Пришлось только прятаться за деревья и кусты... Обхожу полянку. Лучше пройти
несколько лишних метров, но двигаться скрытно. Неожиданно упираюсь в просеку. Тут уже
деваться некуда. Под глухую трель стремительно мчусь семь-восемь шагов вперед и успеваю
прислониться к сосне на другой стороне просеки.
Подхожу ближе и, стараясь наглядеть певца, ищу его глазами... Вижу! Сначала мое
внимание привлекает большое темное пятно в хвое; приглядевшись к нему, различаю
играющего мошника. Позу его можно представить себе, вспомнив фигуру рассерженного
индюка. Шея и хвост круто подняты вверх, полураскрытые крылья опущены. Только глухарь,
как всякая дикая птица, стройнее и красивее.
В начале песни петух иногда поворачивает голову в стороны, но при точении она у него
обращена вперед. С главным ударом мошник отделяет от туловища опущенные крылья и
топчется по ветке. Разворачиваясь в кроне сосны и распуская крылья и хвост, он задевает и
роняет отмирающие иглы хвои. Слышно и шуршанье перьев от этих движений.
Я стреляю всегда только на коротком расстоянии, чтобы не делать подранка, а сбить
наверняка эту ценную дичь.
Под глухую песню втыкаю в землю палку. В следующую трель, не показываясь из-за
ствола, снимаю с плеча ружье. А глухарь смолк. Обычное явление, когда, пропев ряд песен,
он останавливается. Помолчал, чуть слышно тэкнул, затем снова заиграл. Шагнув в сторону,
чтобы не мешали ветви, бью под песню. Мошник бухнул оземь. Вдруг слышу над собой гул
полета и вижу, рядом на сосну опустился глухарь, – наверно, из молодых. Они прилетают с
утра и сидят молча, слушая игру «стариков». Не дав «молчуну» опомниться, стреляю. Он
зашатался, но не упал. Не тороплюсь со вторым выстрелом... Свалится. И через мгновенье
мошник, действительно, падает. Я стою тихо, ожидая, пока успокоится смолкнувший певец, –
тот, что играл справа.
Осматриваю свои трофеи. У певуна от прилива крови шея набухла и перья на ней от
такого утолщения кажутся редкими, видна между ними кожа. И языка во рту нет: «про-
глочен» – втянут в горло (проглатывание языка связано с особенностями глухариного пения).
У молчуна шея нормальная – тоньше, и перья на ней плотно прилегают к коже. Язык у него
на месте.
Полюбовавшись взятыми мной глухарями, подвешиваю их на широкие ремни через
плечо (так легче нести) и иду к тропинке.
Совсем рассвело. Ещё два мошника заиграли. «Крек», «крек» – изредка доносятся голоса
молодых петухов. Один даже перелетает с таким креканьем. Это единственный звук, который
глухари и на лету издают.
Осторожно удаляюсь, чтобы зря не тревожить птиц.
Внезапно резко и отрывисто «скиркнул» глухарь. Заметив меня, он подал «сигнал»
тревоги. Воцарилась тишина. Скирканье повторилось, его подхватили мошники в разных
концах тока. Заскиркали даже и те, о присутствии которых нельзя было и подозревать. Теперь
в это утро они уже не заиграют; да и завтра больше обычного будут осторожничать...
Утренний ток кончается часам к девяти, в теплынь – раньше. Однако, когда в полдень я
отдыхал на солнечной поляне, то в смешанном лесу, на голой осине, азартно заиграл глухарь.
В стороне сидела на дереве не то глухарка, не то тетёра. Глухарь подпустил меня на выстрел.
4
С половины апреля наступает разгар токов. Поют и молодые петухи, прилетающие сюда
уже с вечера. Оживление вносят глухарки: с рассветом они появляются на току, извещая об
этом громким квохтаньем. В морозный утренник старки показываются на току позже, –
чтобы яйца в гнезде не остыли.
В конце апреля вновь прихожу на подслух.
Задолго до захода солнца на земле запел мошник. Хорошо он оградил себя: с одной
стороны – чистый мох, никак не подойдешь, сразу выдашь себя, с другой – заслоняет певца
густой соснячок.
Солнце зашло, а кругом ясно. Далеко слышен прилет глухарей. В трех местах заиграли и
затихли. Перестал петь и старый петух на земле. Очевидно, заночевал внизу. .
Высоко в небе засветилась луна. Уже ночь, – в прозрачном воздухе чуть прибавилось
синевы.
Мягко ступая по мшаге, направляюсь к ночлегу.
По привычке вслушиваюсь в тишину и улавливаю... точение. Чудно! Всё спит в лесной
глуши, один только глухарь не может успокоиться, песню за песней поет. Около полуночи
смолк...
В два часа ночи возвращаюсь к току.
В бору лунные проточины. Взглянешь над собой – кроны просвечивают, дальше – свод
темнеющей хвои.
А в гуще леса сумеречно...
«Ци...ци...» – проснулась зарянка.
«Тэк!» – едва слышно отозвался ближайший глухарь. «Тэ-тэк!.. Тэ-тэк!» – с
промежутками твердил он. И опять – «тэк!». Помолчал. Начал сдваивать и заиграл.
Не громка глухариная песнь, а своим вкрадчивым шёпотом наполнила лес.
Затоковали и молодые. Некоторые пели робко, с частыми перемолчками, но по-
настоящему. А иные принимали игровую позу невпопад со своим токованьем, и пение у них
не налаживалось. На заре удалось подсмотреть, как один начинающий петух делал «пробу».
Часто-часто затэкает, а хвост не раскроет, пустит сплошной щелкоток и хвост распускает
веером, но вместо глухой трели издает креканье со скрипом. Другой первогодок хрюкал,
забавно ворочал шеей или, наершивая на ней перья муфтой, пригибал её к ветке – точь-в-
точь, как домашний петух перед дракой.
Затаившись у осины, наблюдаю глухарей. Вот мошник в пылу игры семенит ногами,
бежит в мою сторону с трелью «вжги-чири...» и, заканчивая её, с грохотом подлетает. Петух,
как говорят охотники, поет «на полу». С такой же «музыкой» приближается второй. Вдруг
соперники смолкли и бросились навстречу друг другу... Ударились и отпрянули. Схватились
клювами за шеи. Таскают один другого и немилосердно лупят костистыми сгибами крыльев.
Следы такой драки надолго остаются у бойцов в виде выдранных перьев и ссадин. Не
выдержал мошник, который был послабее, вырвался и побежал, вихляя хвостом. А
победитель, торжествуя, запел.
Пробую подойти к нему на выстрел, не удается, – улетает. В редком лесу заметили мое
движение и другие мошники и тоже разлетелись.
Но так как глухари здесь ещё мало пуганы и ток был в разгаре, я решил подождать часик,
– что будет дальше.
Через некоторое время петухи стали возвращаться. Только я их уже не тревожил, а
направился к мошнику, одиночно игравшему в конце тока... В зеленоватой куртке иду по мху.
Уже недалеко осталось, а прятаться не за что. Глухарь смолк. Стою боком к нему (так больше
сходства с пнем) и выжидаю. К неподвижным предметам птица быстро привыкает. Всё же
осторожный глухарь, хотя и не распознал опасности, но перелетел на вершину большой ели,
окруженной другими деревьями, и опять заиграл. Тут-то уж нетрудно было взять его.
На другую ночь к утру небо захмарило.
Я наметил глухаря на окраине тока. Пел он с перерывами. Подзадориваю его голосом
матки. Помогло: даже ближе подсел он на толстую ветку широченной сосны, и так
разошелся, что не переставая точит. Вдруг хлынул сильный дождь. Мой певец продолжал
токовать, только хвост опустил, как это делают куры в дождливую погоду. В такой позе он и
достался мне.
Видел я поющего на земле мошника и в короткую снежную пургу. Но длительное
промозглое ненастье, холодные ветры, особенно ранней весной, расстраивают ток. В хмурое
утро, перед резким изменением погоды к худшему, случается, что глухарь лишь «крехает».
Средина мая. Березняки кудрявятся душистой листвой. Цветет фиалка, и папоротник
раскручивает свои листья-завитки...
Отыграли мошники. Да и пора, – ведь осина распустилась, а это уж верный признак