Павел Иванович бесшумно опустился на старый венский стул. Полуодетый, костляво-корявый, он и сам был похож на этот стул.
— Ты Сличко видел?
— Кого, кого? — переспросил Петрушин.
— Не играй со мной!
— Где ж его увижу? Когда час мой придет, на том свете. А как на этом-то его увижу? Мертвого и во сне как увидишь — худо. Да и зачем мне его во сне видеть?
— Понятно. — Привалов подавил усмешку, и я сперва не понял, поверил ли он, но следующий вопрос прокурора все прояснил: — А ты в воскрешение людей веришь? Воскресшим он не приходил к тебе?
— Нет-нет! — Петрушин даже сложил ладони, прижал руки к груди.
— А ты припомни. Вчера вечером, например? Не могла ж молодая жена отбить тебе память до такой степени, что ты не помнишь, кого видел вчера вечером?
— Вчера? Вечером? — Хитрые глаза забегали в поисках спасительного решения. — Так я не знаю. Кто-то стучал. Вот как вы. Только зачем открывать — вдруг какой покуситель?
Последнее слово подстегнуло меня: мог ведь он считать своим соперником Елышева, мог бояться его? И я позволил себе вопрос, не спросив разрешения у прокурора:
— Скажите, стучали однажды? Кто-то приходил один раз или потом вернулся?
— Один, — быстро ответил Петрушин. — Один. Я ж помню.
Обученный прокурором, я готов был сделать вывод о том, что он врет, по скорости ответа. Но, вероятно, в данном случае человек и правду мог сказать сразу: обдумывать ему ничего не надо, знает же он, один раз стучали или два. Интересно вот, кто это был? Действительно Сличко или, быть может, мой новый знакомый из Красных казарм?
— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.
— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.
— Понятно.
— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?
— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?
И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:
— Выйдите к нам, пожалуйста!
Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот же вопрос, что и хозяину дома. Она ответила решительно, с вызовом, брошенным скорее ему, чем нам:
— Два.
Привалов по привычке присвистнул:
— Так один или два?
— Два, — повторила Надежда, осмелела, открыла белое с синими глазами-звездами лицо. — Он спал и не слышал. Два раза стучали. — И вдруг добавила: — По-разному стучали.
Вот в чем заключалась догадка Привалова: после того, как дочь ушла к Петрушину, отец мог прийти сюда, даже если первоначально не собирался. Что это случилось вчера вечером — прокурор не мог знать, спросил наугад. И оказалось, не ошибся. Но если верить Надежде, приходил еще кто-то. Она наверняка не против, чтобы на Елышева тоже падало подозрение. И второй стук сама относит и хочет, чтобы мы отнесли на его счет. А может быть, он и впрямь приходил?
— Значит, ты его не видел? — Привалов вернулся к хозяину.
— Зачем он мне, товарищ прокурор, даже если он живой?
— Сегодня я просто хотел взглянуть на твое житье-бытье, — сказал Привалов. — Пока что даю тебе время подумать как следует. Тебе есть о чем подумать.
— Так ведь я все уже сказал, — испугавшись, запротестовал Петрушин.
Привалов не удостоил ни Петрушина, ни Надежду даже прощальным кивком.
Пока мы шли к машине, я думал о прокуроре. Вспомнилось вдруг, что он много раз был чемпионом области по стрельбе, а в юности — заядлым мотогонщиком. Оттого и казался он мне всегда человеком без нервов, пока не укусила его за руку пусть и нестрашная экзема, но возникшая, как принято говорить немедицинским языком, на нервной почве. Человеком без нервов он мне перестал казаться, но я по-прежнему считал его всегда готовым пойти на риск.
По вполне разумным основаниям я допускал мысль о том, что существует нечто объединяющее нас. Ведь каждого в своей области ограничивал особый закон. Я не имел права рассказывать посторонним о болезнях своих пациентов, порой и сами они какое-то время оставались в неведении. Разумеется, бывают исключения, то есть такие заболевания, о которых я обязан ставить в известность органы правопорядка. В его же ведомстве все было строго регламентировано: каждый факт, уже оформленный в качестве документа или еще не оформленный, становился служебной, деловой тайной с самого начала. Хотя, как и у меня, существовали исключения. В тех случаях, например, когда в интересах дела, то есть расследования, необходима была, скажем так, помощь со стороны.