«Ну, попал я по милости прокурора. Скорее бы, что ли, Верка пришла. А то эти сестрицы еще состряпают мне такого, что век не расхлебать». Но мысль о том, что сюда его направил Привалов, успокаивала. Выходит, хорошо и то, что оставил он записку жене. Неизвестно, хорошо ли это для дела, задуманного прокурором, но для него, Малыхи, это хорошо.
— Гони его, Надя, гони, — не отставала от сестры Софья. — Если он Вере изменяет, то и тебе несладко с ним будет.
— А это уж не твоя забота, — отрезал Малыха. — И не ее. Ничья. В общем, или укладывайтесь обе спать, пли уматывайте отсюда обе. До утра.
— Гришка, ты зачем здесь? — Софья змеиным своим умом поняла вдруг, что дело обстоит серьезнее, чем она думала. — Скажи, нет, ты скажи: кто тебя сюда послал? Как же я сразу не поняла, что сам бы ты не пришел. Ты же не старшина этот сладенький. Тебя послали? Тебе нужно, чтобы мы ушли? Но мы не уйдем. Надя, мы не уйдем. Он что-то задумал. Нам во вред. Признавайся, Гришка, а не то…
«Знает ли Сонька, что кто-то пытался проникнуть в петрушинский дом? Что, если это она сама или кого-то подослала?»
— Не тебе мне указывать. И допрашивать не тебе.
В злости махнул он могучей рукой. Затхлый воздух распорол этим взмахом. Пошел сперва на кухню. Постоял там недолго, пока сестрицы шептались на веранде. Так ничего и не придумав, направился в большую комнату. В полосе света, падавшей из кухни, разглядел старый диван.
«Черт с ними, с обеими… будь что будет… спать хочу… Что-то Верка не идет? На заводе, что ли, задержалась…»
Он закрыл глаза. И неожиданно быстро уснул. Неглубоким сном. Полудремой. Тревожной, нарушаемой шепотом из кухни.
Потом вдруг встрепенулся: кто-то тряс за плечи, сжимал пальцами подбородок. Открыл глаза и увидел Верино лицо.
— Где я? — спросил он.
— Гришка, зачем мы здесь? — шептала Вера. — Сонька врет все, да? Почему Надька молчит? Я ж тебя люблю… никто тебя не будет любить так, как я…
Увидел в дверном проеме ее сестер. Обе смотрели не на Веру, а на него, разметавшегося на диване. Он улыбнулся, потянулся.
— Не слушай ты их, Верочка, не слушай. Скажи, пусть укладываются. В спальне или где там хотят. Мы с тобой здесь поместимся. Записка моя где? — вспомнил вдруг он. — Дай мне.
Она протянула ему записку.
— Им не показывала? — шепнул ей на ухо. Вера покачала головой. — Молодец!
Малыха скомкал записку, сунул в карман.
— Скажи им, пусть укладываются, — повторил он.
И опять заснул. И снова тревожным сном. Спящий, он метался в поисках чего-то, не находил, горячился, снова искал. Но все равно то был сон. Лишь утром, когда уже окончательно рассвело, он, проснувшись, понял, что всю ночь готов был выполнять задание прокурора.
Вера, оказывается, спала рядом на раскладушке. Он понял это, увидев сложенную раскладушку около дивана и на ней простыни.
Сестры собирались на похороны.
— Будете уходить, — громко сказал он, не вылезая из-под одеяла, — закрывайте двери, как следует. Снаружи. И никому ни слова. Будто меня тут нет. Пусть все считают, что в доме никого нет.
Жена подошла к нему.
— Гриша, ты тут поосторожней, — тихо сказала она. Он только улыбнулся ей в ответ. — Поесть возьми там, на плите.
Едва проскрипел ключ в замке, как Малыха вскочил с дивана. Оставшись в доме один, он почувствовал себя легким, свежим, освобожденным. И только заметив, что все ставни по-прежнему закрыты, помрачнел.
13
Деду Рекунову можно было доверять безоговорочно, но «человеческая память — инструмент несовершенный», как любит повторять наш школьный товарищ Костюсь. Да, в важных делах надо доверять только тому, что подтверждено документально или многими свидетелями. Исчезновение командира отряда. Как это сейчас практически расследовать? Или то, что касается самого замысла операции? Вряд ли стоит слишком полагаться на мнение деда Демьяна. Ведь вполне возможно, что командованию отряда все представлялось в ином свете и у него были основания верить в успех. Провокация врага? Тогда не исключается «сорок третий», то есть предатель. Но он должен был, помимо прочего, перехватить донесение Рекунова, переданное через Василька.
Встретиться с Виктором Кравчуком мне было несложно. Я давно знал этого парня, выросшего на Микитовке. Сейчас его уже и парнем называть как-то неприлично — все-таки секретарь партбюро конвертерного цеха «Южстали». Общительный, толковый, он располагал к себе. Когда началась война, ему было девять, и тринадцать, когда она кончилась. Партизанская история: разве напишет ее кто-нибудь без главы о мальчишках?