Няня, которая принесла мне утром молоко ослицы, мед и ячменный хлеб, положила на поднос рядом с моим завтраком нож с костяной ручкой и сказала, что увидела его среди хлама у оборванного старика и купила. Потом она подняла брови и сказала: «Пусть под рукой будет!» Я взял нож и осмотрел его — это был мой нож. Потом няня стала жаловаться с обидой в голосе: «Мне дочка (то есть та потаскуха) сегодня утром заявила, будто я вчера вечером ее рубашку украла! Я, конечно, врать не стану, грех на душу не возьму, но вчера твоя жена что-то натворила… мы-то знаем, что ребенок у нее… она сама говорила, что в бане от передника забеременела*. Вчера я пошла талию ей помассировать, смотрю: на плече у нее здоровый синяк. Она мне на него показывает и говорит: «Пошла я не во время в подвал, а бес меня там и ущипнул»». Она помолчала, потом спросила: «А ты знаешь, сколько времени твоя жена беременна?» Я рассмеялся и сказал: «Верно, ребенок будет похож на старика — чтеца Корана, верно, в него пойдет». Няня, раздраженная, пошла из комнаты. Точно бы она не ожидала такого ответа. Я быстро встал, дрожащей рукой взял нож с костяной ручкой, положил его в шкатулку, шкатулку поставил в кладовую и дверцы ее запер.
Нет, ребенок никак не может походить на меня. Он обязательно будет похож на оборванного старика.
К вечеру дверь моей комнаты открылась, вошел, грызя ногти, ее младший брат, младший брат той потаскухи. Всякий, кто его видел, сразу узнавал, что они браг и сестра. Какое между ними было сходство! Маленький рот, пухлые чувственные губы, загнутые ресницы, удивительные раскосые глаза, выступающие скулы, рыжеватые растрепанные волосы, смуглое лицо. Как две капли воды он был похож на ту потаскуху, в нем была и частичка ее непокорной шаловливой души. У него было одно из тех туркменских лиц, лишенных чувства, бездушных, специально созданных для битв с жизнью, физиономия человека, который готов на все ради продления своей жизни. Как будто природа все заранее предусмотрела, как будто их деды много странствовали под палящим солнцем и дождем, много боролись с силами природы и не только передали им с незначительными изменениями свои формы, но и одарили их своей твердостью, чувственностью и жадностью. Я знал вкус ее рта: он был как вкус огуречной кожуры — горьковатый и нежный.
Мальчик вошел в комнату, посмотрел на меня своими удивленными туркменскими глазами и пролепетал: «Шах-джан говорит, лекарь сказал: ты умрешь, и мы от тебя наконец отделаемся. А как это люди умирают?».
Я ответил: «Скажи ей: я давно уже умер!»
Мальчик продолжал: «Шах-джан говорит: «Если бы я не выкинула, дом навсегда остался бы за нами».
Я невольно расхохотался, захохотал резким и сухим смехом, от которого мурашки бегут по телу, так расхохотался, что сам уже не слышал своего голоса. Мальчик в страхе выбежал из комнаты.
Тут я понял, почему мясник с таким удовольствием проводит ножом с костяной ручкой по задней ноге бараньей туши. Наслаждение резать мягкое мясо без костей, в котором скопилась мертвая кровь, свернувшаяся кровь, похожая на тину, а из горла туши капает на землю сукровица… Рыжая собака перед мясной лавкой, бык с перерезанным горлом, с темными глазами, брошенный на пол в лавке, а также головы всех овец с глазами, затянутыми пленкой смерти, — все они тоже это видели, все они понимали.
Теперь я знаю, что я был тогда полубогом, был по ту сторону всех нужд этих низких людей, ощущал в себе биение вечности. Что такое вечность? Для меня вечность заключалась в том, чтобы играть в прятки с той потаскухой на берегу канала Сурен, на миг закрыть глаза и спрятать лицо в ее коленях.
Вдруг мне показалось, что я разговариваю сам с собой, и, как ни странно, мне захотелось поговорить с собой, но губы мои так отяжелели, что не могли и пошевелиться. Без малейшего движения губ и не слыша своего голоса, я все же чувствовал, что разговариваю сам с собой.
В этой комнате, которая, как могила, с каждой минутой становилась все теснее и теснее, меня окружила ночь с ее ужасными тенями. Накинув халат и шубу, обмотав шею платком, я сидел, как наседка, перед коптящим ночником, и тень моя падала на стену.
Тень моя была гораздо более густой, плотной и четкой, чем мое живое тело, она падала на стену и представлялась гораздо более реальной, чем мое существование. Казалось, что оборванный старикашка, мясник, няня, моя жена — потаскуха — все они мои тени, среди которых я заперт. Я теперь стал похож на сову, но стоны и вопли мои стеснились в горле, не вырывались наружу, как у совы, и я только выплевывал их в виде кровавых сгустков мокроты. Может быть, совы тоже так же больны, как я, они ведь думают, как я. Моя тень на стене совершенно походила на сову, и она, согнувшись, внимательно читала, что я пишу. Она, конечно, хорошо это понимает, только она и может это понять. Я искоса смотрел на свою тень и боялся ее.