Отогар пристально смотрел на Рогриана. Молодой человек не осознавал, что сейчас, в данный момент, колдун проникает в его мысли и воспоминания, которые до этого всегда были закрыты. На несколько секунд Отогар оказался там, в мире десятилетней давности, в грязном трактире, среди заплаканных служанок и потрясённых мушкетёров. На полу бился молодой мужчина в красно-чёрной форме, его лицо чернело на глазах, из перекошенного рта вместе с вином вырывался безумный хрип. А рядом, держа умирающего за плечи, раскачивался на коленях худой черноволосый паренёк с только-только пробившимися усами. Слёзы кипели в его синих глазах, таких же расширенных и безумных, как у умирающего, и бессвязные крики срывались с побелевших губ.
«Не умирай, прошу тебя! Не умирай! Нет! НЕТ!»
Рогриан вздрогнул – хоть он и не был волшебником и не мог осознать, что кто-то залез в его голову, всё же он чувствовал, что что-то не так.
- За это я и не люблю шегонцев, - глухо произнёс он, справившись со своими чувствами. – Лживые, коварные, подлые люди с чёрными сердцами и ядом в устах! Надеюсь, они поплатятся за всё. За всё, что сделали со мной. С моим другом. С моим королевством.
========== Глава 6. Шаги за спиной ==========
Комментарий к Глава 6. Шаги за спиной
Предупреждение: в этой главе будет упоминаться жестокое обращение с детьми.
Все ворота, ведущие в город Тирль, запирались после заката, но шум на улицах стихал не сразу. Шелковистые южные сумерки постепенно сменялись бархатной темнотой ночи, а город ещё продолжал смеяться, торговаться и спорить – запоздалые торговцы торопливо подсчитывали выручку, кабаки полнились беззаботной молодёжью и усталыми работягами, которым не хотелось идти домой, работники выходили из лавок и мастерских и расходились по домам. Чуть позже улицы становились более тихими и пустыми, и тогда на них можно было заметить измотанных девушек и юношей – молодых приходящих слуг, которые работали в домах слишком небогатых, чтобы позволить себе отдельную комнатку для прислуги: они дожидались, пока хозяева улягутся спать, и потом торопливо возвращались в свои тесные комнатки или углы, чтобы после нескольких часов тяжёлого сна снова бежать по тёмным улицам на работу. А когда и эти усталые тени прятались за стенами, на улочках города можно было встретить лишь городских стражников, совершавших караул, да молодых мужчин в чёрных бархатных плащах или суконных куртках, украдкой пробиравшихся в тени домов на свидания к своим возлюбленным.
Но в тот вечер всё было по-другому. По-другому спешили домой горожане, не задерживаясь на углах улиц и парапетов мостов, чтобы поболтать или поглазеть на сумрачный закат. По-другому, суетливо и нервно, хозяева домов запирали двери и окна. По-другому стучали и щёлкали тяжёлые засовы на Птичьих, Королевских и Белых Вратах, на Вратах Вечерней Зари, Зимнего Ветра и Крылатой Дамы. Все жители города знали: завтра утром эти ворота не откроются. Они будут стоять запертыми, пока капитан Лодерон и констебль Стольм не отыщут виновных в покушении на градоправителя, гибели лейтенанта мушкетёров и ещё двадцати мирных жителей.
Только одни ворота должны были действовать в ближайшее время. Самые большие и широкие, находившиеся в восточной части города, построенные из кирпича, гладко оштукатуренные и выкрашенные красной краской, за что и получили название Алые ворота. Кроме яркого цвета, больше на этих воротах не было никаких украшений – только маленький колокол из красноватой меди на самой высокой точке изгиба широкой арки. Этот колокол звонил дважды в день – когда ворота открывались и когда они закрывались – и издалека походил на крохотный толстенький язычок, который можно увидеть над глоткой, если заглянуть в широко раскрытый рот. Жители Тирля, со свойственным им юмором, прозвали Алые ворота Глоткой, а потом это название перекинулось и на весь квартал, примыкавший к воротам.
Эта часть города была, наверное, самой некрасивой и неустроенной во всём Тирле. До центра было далеко, а до рынка, на который свозили со всей округи мясо и рыбу, и от которого повсюду разносились крепкие запахи, - близко, так что жильё здесь стоило сущие гроши. Люди, гномы, сильфы и даже высокие луноки набивались в тесные дома, как сельди в бочки, резали и делили крошечные комнаты на совсем крошечные углы, а те, кому не хватало места в комнатах, селились в подвалах, на чердаках, в наспех срубленных кабинках, лепившихся к стенам, в палатках и под навесами. Здесь каждую ночь звучали песни, от которых становилось нехорошо на душе, звенело разбитое стекло и плакали женщины. Здесь всегда за случайным и неслучайным путником следили взгляды, острые и скользкие, как смазанные ядом кинжалы. Даже городская стража не пылала желанием навещать улочки Глотки по ночам, а уж добропорядочные горожане и вовсе обходили её за три версты, говоря об «этих чужаках» не иначе как с испугом или презрением.
Гармил вовсе не относил себя к добропорядочным гражданам, но к Глотке особой любви не испытывал. Просто ему уже до скрежета зубовного надоело отвечать на вопросы стражи, а самый короткий путь от «Горной розы» до Кожевенной площади, на которой жил учитель, пролегал как раз через Глотку, вот почему он свернул с широких и худо-бедно освещённых тусклыми фонариками на стенах улиц на узкие, кривые, пропахшие сырым мясом и плохой водкой переулки, которые он знал с детства, и так же долго ненавидел.
Гармил не всегда жил в Тирле. Он попал сюда, когда ему было одиннадцать. С тех пор прошло уже почти десять лет, а он до сих пор помнил, как жил тогда. В те годы он проводил целые дни, слоняясь по Тирлю, дразня стражников и надменных богачей, стреляя из рогатки по кошкам и голубям, срезая кошельки с поясов и вышибая кружки с милостыней из скрюченных пальцев нищих, а под вечер возвращался в Глотку, и ещё издали, завидев впереди широкую, цвета окровавленного мяса, арку Алых Врат, чувствовал, как тяжелеют ноги, словно плохонькие башмаки наполняются свинцом. Здесь, на одной из этих улочек, находился вход в подвал, а в подвале жил Паук – бледный, волосатый, с жирным брюхом и тощими кривыми руками и ногами – который забирал своими длинными волосатыми пальцами всё, что Гармил и другие дети приносили за день. Если Пауку казалось, что Гармил приносил мало, то эти длинные волосатые пальцы нещадно били его по щекам, стискивали его запястья, захватывали кожу на руке или шее и выкручивали до синяков. Гармил знал, что ему ещё повезло – он был слишком некрасивым, тощим, с вытянутым сероватым лицом и тусклыми волосами, и потому Паук только бил и щипал его, но не тащил за сальную занавеску в углу подвала, не заставлял кричать и плакать, не выпускал потом на волю с опухшими губами и красными пятнами на шее, как он делал с некоторыми другими. Потом в один прекрасный – без шуток, прекрасный – день Гармил попытался ограбить не того человека, и этот человек вместо того, чтобы превратить его в таракана или лягушку, сделал своим учеником. Он хорошо его обучил. Когда Гармилу исполнилось шестнадцать, он не прошёл Испытание, которое проходят другие молодые волшебники, чтобы вступить в Гильдию – вместо этого он отправился в Глотку, нашёл Паука и немного его поправил. Сделал его немного поменьше, добавил чуть побольше волос и чуть побольше ног. А когда Паук стал настоящим пауком, и отчаянно заметался по грязному полу, с наслаждением опустил на него подошву башмака и давил, давил, пока на полу не стало одним грязным пятном больше. Он любил вспоминать об этом дне. Его собственное Испытание, которое выбрали для него не выжившие из ума и обсыпанные перхотью старцы из Совета Гильдии – которое он выбрал для себя сам.
И всё же он не любил возвращаться в Глотку. Со времён, когда он здесь жил, Гармил усвоил кое-что: есть храбрые воры, есть удачливые воры, но храбрые и удачливые воры встречаются не чаще белоснежных оленей с серебряными рогами. Себя он относил к числу удачливых воров. Гармил знал, что он трус, и не стыдился этого. Лучше быть живым, чем храбрым. Поэтому сейчас он крался по улочкам Глотки тихо, как тень, стараясь не проходить мимо раскрытых окон и никому не попадаться на глаза.