Весна благоухала черёмухой и сиренью. Точнее, черёмуха уже отблагоухала, а цвет сирени только набирал силу. То ли от этих терпких ароматов, которыми наслаждаются раз в году, то ли от жары в классе (отопление в колледже к скорби директора всё не отключали, чем платить?) у Ивана вдруг резко заболела голова. Вообще-то он головой почти никогда не маялся. А тут — на тебе. Даже с глазами что-то произошло. Может давление скачет? И погода была распрекрасная. Настоящая весна. И странная тёмная туча не портила весеннего настроения. Если бы не головная боль…
Воздух стал густым, вдыхать его стало трудно, и в этом густом воздухе в окне первого этажа возникло сначала лицо, а затем вся фигура девушки изумительной нереальной красоты. Бездонные глаза манили обалдевшего Ивана в неведомые дали: «Разве так бывает? — подумал он. — Как в кино, только лучше. И сердце творит что-то невероятное. Точно, давление...»
Надо сказать, что был урок вокала, и Ваня выполнял обязанности концертмейстера — попросту аккомпаниатора. Так вот, стояла у рояля очередная будущая учительница пения, простая деревенская девушка из далекого северного села, и спокойно так, неспешно осваивала азы исполнительского искусства: ровно столько, сколько нужно для работы с детьми на уроке музыки: не в Большой театр готовилась, а на ниве народного просвещения пахать. Глядь, а пианинщик Иван Семёнович рояль-то свою забросил — и шасть в окошко. Руки куда-то вперед тянет, глаза чего-то ищут, и как будто за кем-то спешит, отстать боится.
«Жаль, хороший дядька был. На уроках не напрягал, и под юбку не лазил. Смирный. Но, видать — ку-ку. Весна подействовала. Теперь в дурку заберут, точно. Глаза, вон, совсем остекленели. Видит, однако, чего-то». Мысли непривычно быстро ворочались в головке будущей юной педагогини.
Ан тут совсем плохо дело стало…
Со стороны могилы Праведного Старца стремительно приближалось какое-то Чудо: благообразный старичок, очень, надо сказать, бодрый.
— Дева! Поведай, куда сей злокозненный скоморох ринулся? Даже гусли свои диковинные бросил! Догоню, пусть пощады не ждёт! Нечего за непорочными голубками гоняться, словно коршун!
— Это, как бы…и мне, однако, дурка светит? — пронеслось в перегревшемся от непосильной мыслительной деятельности юном мозгу. — Что за хмырь? Как на старинных картинках: длинные седые волосы, бородища до пояса, весь в белом, рубаха длинная, штаны, кажется, моя бабушка Груня такие портами называла. Сапоги дёгтем начищены, как от телеги дедушки Павла пахнет, когда он колёса смазывает. Откуда взялся?
— Дева! Нешто ты сомлела? Прости, красавица, Не хотел тебя смутить да напугать. Скажи — скоморох ведом тебе?
— Дак, это ж Иван Семёнович — концертмейстер!
— Как? Что-то туговат стал на ухо! Квартирмейстер! Убью мерзавца! Знавал я одного квартирмейстера, так он, негодяй, первый сводник в полку был! Сколько невинных девиц с пути сбил. А когда французского супостата били, сию девицу совратил. Модисткой она была, в городе Париже. Походные бордели организовывал! Ой! Прости отроковица! Негоже старому солдату при деве такое говорить! А скомороха порешу! И гусли его бесовские порушу! Но сперва скомороха! Держись, квартирмейстер!
— Так вот, — медленно и задумчиво протянул Базука, подходя к Писателевой божничке.— Ты, брат мой книжный, где табличку-то прихватил? Конкретно?
— А вот лежала неподалёку от входа в колледж. Девки, как на учёбу бежали, об неё подошвы шоркали: перекопано по всей ограде, будто клад кто-то ищет. Да глина сплошная. Я смотрю, дощечка знатная, вроде бронзы. Красивая вещь оказалось, как глину отмыл. А надпись разобрал, понял: негоже такой штуковине в грязи валяться.
Девкам я доску пошире у хозяев в сараюшке приискал, да на место таблички и бросил. Им всё равно, обо что тапки скоблить.
— Голова, два уха! Бронза! А вес?
— Ну, тяжеловата будет, да ведь и не маленькая штука, без малого на полнадгробья.
— А как ты её домой-то запер?
— Так кантовал с боку на бок, а потом и установил в красном углу.
— Слышь? Давай я Борюсика-ювелира к тебе подгоню, он посмотрит, какая такая бронза.
— А ты думаешь…
— Я не думаю. Я вот за край поднять попробовал — хрен с два. А бронзовую бы легко.
— И чё твой Борюсик?
— Не чёкай, столп культуры. Борюсик мне реально должен. Золотишко-то из ломбардов для его народного высоко рентабельного творчества через меня по бросовой цене имеет. Пусть будет поглядеть, а там решим. Если фуфло, ладно, а нет — задумаемся. Может, и все интерес иметь будем. Однако это только начало. Если тема с надгробным художеством покатит, работаем дальше и, глядишь, все в шоколаде будем.
— Ну-ка, ну-ка!
— Для начала с тебя хватит, а там, через Коляна связь будем держать. Позже, может, чего ещё расскажу. Короче, жди Борюсика.
— Слышь, Лёха, мне звонить пора. Пойдем. Всё ясно. А этот интеллигент все равно ничего не нальёт. Вот с собой бы принесли, так лакал бы за милую душу.
Кореша вышли на улицу. Лёха потянул из пачки сигарету.
— Сдурел: Хризостом увидит, тебе хоть бы хрен, а у меня с ним геморрой будет. Курить на территории монастыря воспрещается!
— Ладно. Главное, болван не задавал лишних вопросов. Борька посмотрит, если желтяк, то сразу мне свистнет. А Псих Речной ботал, хренова гора тут, на территории, жёлтеньких железок. Ему-то для каких-то своих заморочек это надо, а мы уж себя не обидим.
— Слушай, а не порвет тебя старикашка? Он же, вроде, думает, что я ничего не знаю - не помню, а ты мне его инфу сдал?
— Пусть узнает! Тоже мне, Биг-босс нашёлся!
— А кто землю, интересно знать, на территории колупает? Давно ведь уже, пройти негде из-за глины.
— Придурки, вон вся ограда в дырьях: заходи кому не лень. Пусть роют. Речник сказал, что глубоко надо лезть, ходы знать. И, как-то, говорит, связано золотишко здешнее с его Могучей Рекой. Гонит про какие-то Линии Сил. Может псих конченый, а может что-то тут есть.
— Колька! Разгильдяй, прости Господи! Нет в тебе радения. Службу начинать без звона, что ли? — раздался из окна келейного корпуса голос Хризостома.
— А ты добавь червонцев, Отче, я буду загодя приходить!
— Не добавлять тебе надо, а звонаря нового искать. И водкой, бывает, пахнет. С кобелиной, к тому же, нагло по территории гуляешь!
— Так это ж редкой породы животное!
— Редкой! А пёсьим образом своим могилку Старца пометил! Братия и прихожане видели! Срам! А если до Владыки дойдет? Служить мне тогда за Полярным кругом всю оставшуюся жизнь!
— Не прибедняйся, Батюшка. Все знают — вы с Владыкой друзья-товарищи!
— Не смей! Он лицо высшее. Иерарх.
— Короче, Колян, кончай вату катать.— Встрял Базука. — Мне ваши разборки по фигу. Иди, звони, а я похрял. Дел много. Пока! И тебе не кашлять, Святой Отец!
— И кого только на церковный двор ты, Николай, не приводишь!
— А это к службе не относится!
— Искушение мне с тобой, раб Божий!
В тихом особнячке на Васильевском острове с окнами на Большую Неву, а значит всегда на ветру, старый человек чего-то мудрил над столом, заставленным спиртовками и колбами, в которых булькали разноцветные жидкости. Был он ещё крепок. Азиатские глаза не утратили молодой блеск. В движениях старика чувствовалась нерастраченная сила и энергия.
Звали азиата Лхасаран Багмаев. Был он вхож как восточный доктор-целитель во многие влиятельные дома. Поговаривали, что и сам генерал-губернатор с супругой ходят у него в пациентах. Никто бы не узнал в этом вальяжном туземном лекаре замухрышку, пришедшего с рыбным обозом в Петербург с далекого озера Байкал.