— Теперь у нас есть новая одежда для тебя, — однажды с улыбкой сказал Хассе. — Этот кот был очень большой, он порвал твою рубашку, а взамен дал тебе новую.
Сшитая из шкуры пумы рубаха оказалась Аренсу впору. Он стащил свои жалкие лохмотья и с удовольствием надел обновку, завязав тесемки. Хассе прищелкнул языком от радости.
— Хай, эта вещь удалась!
Аренс улыбнулся и сел рядом, положив руку ему на плечо.
— Спасибо, малыш, — произнес он, — это отличная вещь! Если бы я только мог чем-то отблагодарить тебя за твою заботу… за всё!
Хассе незаметным движением вывернулся из его объятий.
— Твоя жизнь слишком много значит для племени, — мягко сказал он, поднимаясь с подстилки из трав. — Ты должен отдыхать, Аренс. Ты должен поправиться, залечить раны. Ты нужен племени, дедушка велел особенно заботиться о тебе.
— Только для племени? — Аренс вдруг ощутил глухую отчаянную ярость, сменившую нежность, доселе владевшую его сердцем. — Для племени?
— Да, — Хассе отошел к большому глиняному горшку, где хранился запас сушеной кукурузы, — для племени. Для дедушки. Тебе нельзя…
Аренс шагнул, ухватив его за плечо, развернув и припечатав спиной к стене.
— А что насчет тебя? — хрипло прошептал он, прильнув к губам Хассе в злом голодном поцелуе. В глазах потемнело от ощущения чужих горьких губ, от гибкого тела в его руках. Хассе уперся кулаками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть. Боль в едва заживших ранах была сильной, но Аренс почти не ощущал ее. Он сжимал в объятиях напряженное, будто натянутая струна, тело Хассе. Тот дрожал, как в лихорадке, упираясь в грудь, отворачивая лицо от поцелуев.
— Отпусти меня… пусти!
Аренс вздрогнул. Хриплый, полный отчаяния голос Хассе ворвался в помутившееся сознание, словно кнутом огрел.
— Не надо, Аренс! — Хассе судорожно вздохнул. — Отпусти меня!
Он медленно разжал объятия и отступил, глядя на него. Сердце билось где-то в горле. Хассе вжался спиной в скалу, лицо его было пепельно-серым, губы плотно сжаты. А потом нахлынуло, рвануло с такой силой, что Аренс зашатался под грязно-багровой волной воспоминаний…
…Юноша, бьющийся под ним, а потом лежащий вниз лицом, судорожно царапающий песок и камни, сдирающий пальцы в кровь. Грубые толчки, его, Аренса, руки, сжимающие предплечья юноши, тягучая сладкая судорога и стон измученной жертвы… и после неподвижное нагое тело, простертое в пыли у его ног, волосы, стелющиеся по земле… та картина, увиденная им в бредовом сне, — воспоминание о гнуснейшем из его преступлений. Но теперь воспоминание продолжалось.
…Он видел, как тонкая фигура с трудом поднимается с земли. Длинные черные волосы облепили измученное, разбитое в кровь лицо. Несколько мгновений черные глаза смотрели на него, выпивая душу, потом юноша отвернулся и заковылял по тропинке прочь, оставляя кровавые следы. Кровь стекала по его бедрам, капая в пыль…
— Нет! — Аренс сел на землю, схватившись за голову. — Нет… нет… нет!
Больше всего на свете ему хотелось обратно, в беспамятство, в блаженное неведение.
— Этого не может быть… не может… я бы никогда… Хассе, о Хассе!
Он застонал, колотя себя по голове кулаками, стараясь выбить отвратительные картины насилия.
— А… ты вспомнил, — сказал Хассе, по-прежнему стоя у скалы, вжимаясь в нее спиной и скрестив руки на груди. Голос его был ровным, но в нем слышалась глубоко схороненная горечь и ярость.
Аренс сжался в комок, пытаясь справиться с нахлынувшей душевной болью. Он вспомнил наконец что-то из прошлого, но воспоминание не принесло ему радости. Он чувствовал себя грязным, омерзительно липким, словно тело его все еще покрывал пот насилия. Он не представлял, не желал представлять, что чувствовал Хассе тогда и после, находясь рядом со своим мучителем.
— Ты должен был убить меня, — наконец произнес он, заставив себя поднять глаза. — Такое не прощают.
Хассе обхватил себя руками за плечи, будто пытаясь согреться. Голос его звучал тихо, очень спокойно, но от звука этого голоса по телу Аренса заструился холодный пот.
— Мои желания не имеют значения, Аренс Ринггольд. Мой дед указал на тебя как на того, кого избрал Великий Дух. Потому охранять и оберегать тебя — моя обязанность, мой долг. И ни моя жизнь, ни моя боль ничего не стоят в сравнении с тем, что можешь ты дать племени.
— Ты ненавидишь меня? Ты должен ненавидеть!
Хассе пожал плечами, глаза его превратились в две бездны. Он смотрел мимо Аренса, куда-то вдаль.
— Ты дал мне вторую душу, — наконец медленно произнес он. — А ненависть… ее уже нет, только боль… а боль… она пройдет… со временем пройдет… или пройдет жизнь. Теперь неважно.
Откуда-то издалека донесся перестук копыт, как если бы скакали несколько всадников.
Грохнул выстрел. Аренс заставил себя подняться с земли.
— Они близко, — пробормотал он, глядя на Хассе. — Слышишь?
Тот покачал головой.
— Нет, не слышу, но достаточно того, что слышишь ты.
— Пойдем, надо убраться подальше отсюда. Я уже совершенно здоров. И тебе нет теперь нужды ходить за мной.
Хассе молча наклонился, подбирая выроненное оружие. Даже если он был напуган, то никак это не проявлял. Аренс ступил на едва заметную тропу, по которой они пришли в убежище женщин-хитчити. Он шел не оглядываясь, зная, что Хассе идет следом.
Уже совсем стемнело, когда они вышли из леса к заброшенной гасиенде и разыскали небольшой ручей, протекавший по каменистому ложу за полуразрушенной белой стеной. Аренс подстрелил водяную курочку, Хассе тем временем собрал немного сухостоя и разжег небольшой костер. Затем почистил курочку и выпотрошил ее, зарыв перья и потроха в землю.
В одном из брошенных глинобитных домиков, окружавших гасиенду, Аренс нашел пару плошек и почти целый горшок с отколотым краем. В нем и поставили вариться нежное птичье мясо.
Какое-то время они сидели, глядя на языки костра, лижущие закопченный горшок. Аренс заговорил первым, разрывая тяжелое молчание. Было неимоверно трудно, но он чувствовал, что это нужно… ему, Хассе, им обоим.
— То, что я сделал… сегодня… тогда… прости меня …
Хассе наклонился, пододвигая прогоревшие головни к центру костра. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Это не имеет значения, я ведь сказал уже. Ты можешь быть спокоен, Аренс Ринггольд, я буду заботиться о тебе и оберегать тебя до тех пор, пока это будет необходимо. Остальное же значения не имеет.
— Имеет. И ты это знаешь. Все имеет значение!
— А для меня имеют значение лишь слова моего деда, — медленно произнес Хассе. — Он назначил тебя своим преемником. Когда его не станет, ты займешь его место. И я обязан сделать так, чтобы ты живым и здоровым добрался до дома.
— И всё?
— И всё, — голос звучал ровно, тихо и безлико.
Аренс поднялся со своего места и обошел костер, приблизившись к Хассе.
— Если бы ты нашел в себе силы простить… — он говорил, чувствуя, как ноет от чужой боли сердце. — Хассе, я ведь уже другой совсем. Кому знать, как не тебе…
— Другой? Пожалуй, да. Но ты забыл одно — индейцы не прощают. Прощение — это слабость бледнолицых, говорят, их Бог прощает им всё.
Сердце дернулось, замерло на мгновение. Аренс невольно прижал кулак к груди. Его снова затрясло, захотелось вернуться на место, сесть и молчать… Молчать до скончания веков, умирая от желания обнять строптивца, покрыть поцелуями его гибкое тело, прижать к груди и никогда от себя не отпускать. Но раз сделал шаг, нужно идти до конца. Так говорил Андрей, а в его словах всегда была глубокая мудрость. Вот бы кому шаманом быть, некстати подумалось Аренсу. Но сказал он совсем другое, вернее выдохнул, наполовину в беспамятстве, запретив себе останавливаться.