— Не забавно. Я не нахожу боль забавной. По крайней мере, когда больно мне. И, — добавляет она чуть более спокойно, — вернёмся к тому, что ты написал…
— Так вот в кого Голубая такая зануда!
— Технически, я её не создавала, к тому же…
— Ладно, — перебивает её Мерлин примирительно и поднимает руки вверх в знак капитуляции. — Скажи своё веское слово! О том, что я написал.
Нимуэ улыбается чуть шире, потягивается, ставит нетбук к себе на колени.
— Хорошо! Скажу в тысячестодвадцатьвосьмой раз, то, что ты прекрасно знаешь и без меня, — качает она головой шутливо. — Когда ты берёшься писать в прологе о том, что произошло «давным-давно, и нифига уже не изменишь», — последнюю фразу женщина произносит, умело пародируя интонации мужчины, — Нужно писать не всё, начиная с заселения мира, а только то, что имеет непосредственное отношение к истории, что происходит здесь и сейчас. И все твои цветастые подробности, — она вглядывается в экран, выделяет весь написанный на странице текст синим и безжалостно жмёт на «удалить», — обо всём, что было вокруг, зачем и для чего, не нужны.
— Ааа! Что за!.. — вскрикивает мужчина, едва не подпрыгивая на кровати, и обхватывает голову руками, — Так просто, да!
— Я же сказала, все эти подробности — не нужны, — невозмутимо повторяет Нимуэ. — Единственное, что имеет для них значения, то, как появилась Голубая. Не стоит давать им больше, чем они могут вместить. Если, конечно, — женщина хихикает, и усталое выражение, словно прилипшее к её лицу, сменяется озорным, детским, — ты не собираешься основывать новую религию.
— О, нет, этого с меня хватит! — восклицает Мерлин с выражением панического ужаса на лице.
— Хорошо, — смеётся Нимуэ. — Ну, мне писать свою версию, или ты сам расстараешься?
— Я, — Мерлин смотрит лукаво, — лучше сначала бы повторил то самое, что предшествовало появлению на свет Рул Горм.
— Тебе не надоело? — спрашивает Нимуэ с деланной строгостью, но её пальцы уже касаются его лица, и забытый нетбук, соскальзывает с колен и заваливается набок.
— Мы слишком недолго пробыли в этом облике, — хрипло отвечает Мерлин, оглаживая покатые женские плечи. — И это так… интересно… я не вижу твоих мыслей, не чувствую твоими ощущениями, и мне каждый раз приходится угадывать, ошибаться… — Его ладони скользят по её шее, поднимаются вдоль позвоночника. — Это как приключение…
Он хочет добавить ещё что-то, но Нимуэ затыкает его старым как мир способом — поцелуем.
Спустя полтора часа Мерлин возвращается к нетбуку, что за время их с Нимуэ любовных игр успел упасть на пол и перезагрузиться, благословляет человека, придумавшего автосохранение, и на миг задумывается, застывает перед мерцающим экраном.
— А, как напишется, так напишется, — бормочет он себе под нос и печатает:
«Однажды, когда Зачарованный Лес был так молод, что самый старый его дуб мог обхватить даже ребёнок, а людей было ещё так мало, что поселение из пяти домов считалось большой деревней, любой домишко, обнесённый земляным валом — замком, и звери, живущие в глубине лесной чащи, успевали родиться и прожить весь свой век, ни разу не встретившись с человеком… В те давние времена Мерлин и Нимуэ, первые чародеи, посетившие этот молодой мир и принёсшие в него волшебство, любили друг друга на лесной поляне. Губы у них болели от поцелуев, а от криков их страсти разлетались птицы. Обессилев, влюблённые уснули и не увидели, как в ночи на поляне выросло новое, невиданное прежде растение: листья и стебель были синими, а матово-белый бутон казался голубоватым в лунном свете. Наутро, когда Мерлин и Нимуэ пробудились, бутон раскрылся, и из него выпорхнуло крошечное создание. Несмотря на свои размеры, оно обладало большой магической силой.
— Это порождение нашей любви! — рассмеялся Мерлин.
— Да, — согласилась Нимуэ. — И каждый раз, когда в землях Зачарованного Леса, мужчина и женщина будут соединятся в любви, одинаково сильной, без лукавства и притворства, не превозносясь и не таясь, не ища выгод себе или ущерба другому, в заоблачных лугах будет появляться ещё одна такая фея.
Никто не знает, угадала ли Нимуэ желание молодого мира, или молодой мир пошёл на поводу у её желаний, только слова её, едва они были произнесены, стали истиной, и она поняла это, и Мерлин тоже понял.
— Не случится ли так, что эти малютки заполонят всю округу? — спросил он несколько встревоженно, но Нимуэ только рассмеялась в ответ. Она была немного старше и мудрее своего любовника и уже знала, что истинные чувства встречаются гораздо реже, чем можно подумать. Но Мерлин не успокоился: — Феи слишком уж могущественны, не используют ли они свою силу во зло?
— Ох, — утёрла слёзы смеха Нимуэ, — они не смогут. Смыслом их жизни будет помощь людям, не всем… Но, хотя бы детям и влюблённым, и тем, чьи помыслы и сердца чисты… Могущество фей не будет полным — ни одна из них не сможет узнать и использовать свою подлинную силу, пока не полюбит такой же любовью, как та, что её породила.
И снова слова Нимуэ стали истиной. Слишком много магии пробудили Мерлин и Нимуэ в этом мире: она плескалась в воздухе, смешивалась с соками земли, отзывалась на каждое сказанное слово. Впрочем, Нимуэ говорила складно, и Мерлину оставалось добавить совсем немного.
— И полюбив так, они получат власть разделить свою силу с тем, кто станет их избранником.
— Всегда ты пытаешься вникнуть во все эти мелочи, всё предусмотреть, — шутливо упрекнула Мерлина Нимуэ. — Я вот считаю, что мы должны давать больше свободы существам, которых порождаем. В конце концов, мы не демиурги, а только проводники силы, которую сами не понимаем до конца.
Мерлин не согласился, он был ещё очень молод, пусть и старше Зачарованного Леса на несколько столетий. Он ещё думал, что может уберечь кого-то, предусмотреть что-то, он думал о добре и порождал — зло. Потому что одно не могло существовать без другого, и только любовь всё примиряла. Но Мерлин всё ещё не понимал этого… Впрочем, скоро он позабыл о феях, потому что рассветные лучи коснулись рыжих волос Нимуэ, и Мерлин невольно залюбовался тем, как они переливаются и бликуют в солнечном свете».
Закончив, Мерлин нажимает на значок дискеты и улыбается. Он знает: сейчас, в книге, оставленной Румпельштильцхеном на подлокотнике кресла в комнате Дома Волшебника, отведённой под библиотеку, появилась ещё одна глава. Он оборачивается к возлюбленной. Нимуэ лежит на боку, подложив руку под голову. Импровизированный тюрбан из гостиничного полотенца давно размотался, и волосы её — в этом мире отнюдь не рыжие, скорее чёрные как смоль — разметались по подушке. Под пристальным взглядом Мерлина Нимуэ выходит из оцепенения: зевает, потягивается, морщится от боли в ноющих мышцах.
— Ну, что, завтра — в Сторибрук? — спрашивает она.
— О, да! Я думаю, раз уж они перестали врать сами себе и смогли обнаружить собственную историю, то точно заслуживают нашего внимания.
— Заслуживают? — переспрашивает Нимуэ, и в голосе её сквозит насмешка. Она терпеть не может морализаторства, хотя, на самом деле, жалеет людей и нелюдей гораздо чаще, чем её возлюбленный, известный так же как Великий Волшебник всех миров.
— Я хотел сказать, — поправляется Мерлин, рассеянно разглядывая валяющиеся почему-то у изголовья кровати скомканные джинсы, — что это будет интересно. Пообщаться с ними. А ещё — пронаблюдать, не поссорятся ли Румп и Рул, когда узнают всю подноготную своей истории.
— Мы же не поссорились, — хмыкает Нимуэ, — за столько-то тысячелетий.
— Да?! — Мерлин быстро поворачивается к ней и с демонстративным удивлением поднимает брови.
— Ну, — уточняет Нимуэ. — Не поссорились окончательно. И, я думаю, это не случится в ближайшее время, если только ты не скажешь, что в Сторибрук мы поедем на велосипедах.
Мерлин пожимает плечами, улыбается, обнажая крупные зубы, смеётся и уворачивается от летящей в него подушки.
***
На этом в истории можно поставить точку, ну или хотя бы точку с запятой, потому что «конец, сводящий все концы», не так уж и близок, жизни наших героев не оборвались, их истории творятся прямо сейчас, и когда-нибудь будут записаны.