— Сожалею, но «Колокола» я не привез, — сказал Михайлов.
Если бы не камин… «Нам не нужна власть, оскорбляющая нас; нам не нужна власть, мешающая умственному, гражданскому и экономическому развитию страны…» Нам не нужна, а им нужна, они ее ретиво оберегают.
Ракеев сидел за столом, Золотницкий топтался возле шкафов с книгами, читая корешки, доставал наугад, ставил обратно, косился на ряды с заметной оторопью, не зная, как тут справиться с обилием книг. Если жандармский выудил хоть паспорт и аттестат об отставке, то полицейский ничего не добыл и смотрел на книги с тоской, задрав голову, вот-вот завоет на луну.
— Какая книга вас интересует, господин полковник? — спросил Михайлов.
— Да нет ли у вас чего? — взмолился Золотницкий тоном: «дайте хоть что-нибудь, и мы уйдем с богом». — Из книг-то, чего-нибудь запрещенного?
Михайлов подошел к шкафу.
— Ну вот Прудон был раньше запрещен, Луи Блан. А теперь не знаю. Да у кого же нет таких книг!
— На французском?
— Да.
— Нет-с, на русском бы чего-нибудь.
Михайлов развел руками — чего нет, того нет. Золотницкий вздохнул и сел в кресло спиной к камину. Ракеев, закончив рыться в столе, развернул свое кресло и уселся несколько развалясь, давая понять, что они не уйдут, пока им не будет предъявлено чего-нибудь на русском.
Ради спасения камина придется все-таки чем-то пожертвовать.
— Ну вот Пушкин есть, берлинское издание.
— Пушкин, помилуйте! — воскликнул Ракеев. — Великий был поэт, честь России! А знаете, ведь и я попаду в историю. Да-с, попаду! Ведь я препровождал… Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина.
Чисто российские похороны — на тот свет под конвоем. Потому и кличка у них «архангелы».
— Да-с, не скоро, я думаю, дождемся мы второго Пушкина, — продолжал Ракеев, озабоченный судьбой русской поэзии.
— А зачем? — поинтересовался Михайлов и вскинул голову, выставил бороду, как всегда в споре, глядя на противника сверху вниз.
— Не понял-с?
— Зачем вам нужен второй Пушкин, господин полковник? Чтобы иметь счастье вторично похоронить его?
Ракеев не ожидал такого яду от кроткого с виду литератора.
— Напрасно язвите, господни Михайлов, я был назначен пре-про-водить! По воле самого государя императора, почетный эскорт, можно сказать, а вы изволите язвить. Николай Павлович очень любил Пушкина, после бунта на Сенатской площади первым делом вызволил его из ссылки и призвал в Петербург. К себе!
Ракеев повысил голос, и Михайлова еще больше задело.
— Призвал к себе и спросил: где бы вы были, Пушкин, четырнадцатого декабря? И что услышал в ответ?
Ракеев засопел, поморгал, сказал упрямо:
— Я про Пушкина знаю все. — Мол, знаю, да не считаю нужным отвечать на ваши подковырки.
— И услышал в ответ, — Михайлов с удовольствием отчеканил: — «На Сенатской площади, ваше величество!»
— Не было этого! — возмутился Ракеев. — Это все ваши литераторы-свистуны! Он камер-юнкером был, при дворе его величества!
Михайлов поморщился: орет ни свет ни заря, разбудит Шелгуновых, встревожит дом. Он отвернулся и не стал спорить.
— Великий-то он великий, — проговорил Золотницкий, листая томик Пушкина, — да только, куда ни глянь, все подлежит запрету. — Похоже, он не слишком-то разделял восторги жандармского.
— Вы же не цензор, господин полковник, откуда вам знать, что подлежит запрету, — сказал Михайлов мирно.
— Да я и так вижу! — возмутился Золотницкий. — Тут слепой увидит. «Могу сказать, перенесла тревогу: досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу», — прочитал он с запинкой, как приходской ученик, посмотрел на Михайлова, на Ракеева, не увидел особливого возмущения, перевернул обратно страницы две и продолжил увереннее: — «По счастию проворный Гавриил впился ему в то место роковое (излишнее почти во всяком бое), в надменный член, которым бес грешил». — Ну-с? Не на заборе сие написано, а в книге. Пропечатано!