— Ну, а вы? Вы-то что? — не унимался Веня, заранее улыбаясь, сейчас будет анекдот. — Распростерли свои объятия?
— А я? «Как можно-с, говорю, здесь дует!» И перенес каски на стол.
Веня благодарно рассмеялся, он обожал Михайлова.
— Оставь неуместный смех, братец, — недовольно сказала Людмила Петровна. Веня хотел ей весело возразить, но его перебил ровный баритон Шелгунова:
— А если серьезно?
— Если серьезно… — Михайлов положил руки на стол, сжал кулаки, силясь удержать тревогу. Все утро его преследовало ощущение угрозы, срыва стихии, то ли хлынет Нева на город, то ли земля провалится. Будто нынче узнал, что Петербург стоит на трясине и не устоялся еще. И главное — видение: на пороге мальчик в белой рубашке до полу… а с ним и всё, вся жизнь на пороге чего-то нового. — На рассвете у меня были два полковника, — продолжил Михайлов, следя за голосом. — Жандармский Ракеев и полицеймейстер Золотницкий.
— Извините, — пробормотал Веня и самолюбиво покраснел.
— Сделали обыск, кое-что забрали. — Волна перед ним, потоп, а он выстоит и себя проявит.
— Лист? — хрипловато спросил Николай Васильевич.
— Портрет Герцена, брошюру «Народный сход» и томик Пушкина, вагнеровское издание.
Эта стихия — испытание для него.
— А лист, лист? — нетерпеливо переспросил Шелгунов.
— Не смотри на меня сентябрем, Николай Васильевич. Лист в сохранности. Полагаю, они его и не искали.
Спокойный, волевой Шелгунов не сдержал облегченного вздоха.
— А что же они искали?
— Не могу понять. Гадал-гадал, наблюдал-наблюдал, похоже, они и сами не знали, зачем пришли.
— Давайте прикинем, откуда они могли узнать про лист, — предложил Николай Васильевич.
— Злой упрямец Шелгунов! — воскликнул Михайлов. — Я же сказал: про лист им ничего не известно! Я бы сразу понял. Они не скрывали своих намерений.
— Каких?
— Что пришли вслепую, на авось. «Нет ли у вас чего на русском, запрещенного?» — Михайлов нервничал.
— Давайте сначала позавтракаем, а потом уже будем прикидывать, — сказала Людмила Петровна. — Ничего особенного не произошло. Ни-че-го! — повторила она, ласково глядя на Михайлова.
— Вы не правы, Людинька, — мягко возразил Шелгунов. — Мы должны обсудить все, не откладывая.
— А кому вы показывали лист, кроме меня? — спросил Веня.
— Никому, — быстро солгал Михайлов.
— Никому, кроме Костомарова, — уточнил Николай Васильевич.
— Нет! — загорячился Михайлов. — Никому, я повторяю. Никто о листе ничего не знает. Кроме, разумеется, Герцена и Огарева.
Шелгунов деликатно промолчал.
— Герцен, правда, говорил, что за ними следят. Но если бы тамошняя агентура дала сведения, в Штетине перерыли бы мои чемоданы. Ничего подобного, досмотр был обычным.
— Они тоже умнеют, Мих, — заметила Людмила Петровна.
— Костомаров в свой последний визит не произвел на меня хорошего впечатления, — раздумчиво проговорил Шелгунов. Ровно, упрямо он гнул свое, помня, однако, о том, что сам утверждал: «Вредный человек есть в то же время и глупый».
Михайлов рывком поднялся, оттолкнул стул, пошел к окну, от окна к роялю, от рояля к столу, вокруг стола, восклицая на ходу:
— Всеволод Дмитрия наш друг! Он замечательно умен! Он талантлив! Его рекомендовал Плещеев! — Михайлов солгал, попался и обиделся, как ребенок, из-за своей неправды. Неделю назад он говорил Шелгунову, что показывал лист Костомарову и даже просил его взять в Москву сто экземпляров. Показывал, но не придал этому особого значения. «А коли я не придал, то и вы не придавайте». Ведь так все просто: он не хочет никого тревожить излишним опасением. — Не забудем, именно появление здесь Костомарова подтолкнуло нас составить лист. Не только этот, но и другие.
— Всеволода Дмитриевича мы не должны считать источником сведений для Третьего отделения, — заявила Людмила Петровна. — Что вы носитесь, Мих? Садитесь.
Михайлов послушно сел, кротко стал пояснять Шелгунову:
— Он задавлен нуждой, понимаешь, Николай Васильевич, семь душ на его плечах. Он угнетен, жалуется, а у меня денег кот наплакал после заграницы. Хотел помочь от конторы «Современника», но Некрасов уехал в деревню, а Чернышевский в Саратове. В нужде, без денег всякий не произведет хорошего впечатления.
— А он не родственник нашему профессору истории? — спросил Веня.
— Кажется, племянник его, но он, Веня, поэт, уланский корнет, в нем развито чувство чести. — Михайлов ощущал, что заступничество его сверх меры, но остановиться не мог. — Бедный, разорившийся, вернее, отцом разоренный, но дворянин. Он никогда не пойдет к профессору за подачкой.