— Я не хотел тебя обидеть, Михаил Ларионович, — сказал Шелгунов, — но позволь напомнить тебе наш разговор в Париже.
— О чем?
— О том, что такое легкомысленный человек, к коим отчасти принадлежит мой друг. Ты со мной согласился.
— Да-да, — Михайлов закивал головой.
— Если тебе грозит арест, я за то, чтобы немедля, сейчас же затопить камин, и пусть все улетит в трубу.
— Был у меня такой момент, я уже спички схватил запалить, едва удержался.
Настал черед взволноваться Beнe. Он порывисто вскочил и, подражая Михайлову, заходил вокруг стола.
— Господа! Помилуйте, господа! Лист крайне нужен молодому поколению! Если что-то грозит, я тут же, сию минуту распихаю все экземпляры за пазуху, по карманам, в сапоги, и духу его здесь не останется. Зачем же сжигать?! Столько надежд! Такая будет буря, господа!
— Братец, сядь и не обезьянничай, — приказала Людмила Петровна.
Веня сел — такая уж она напористая, сестрица, — и, волнуясь, начал горестно пощелкивать пальцами.
— Сжигать лист неразумно, — продолжала Людмила Петровна, — тем более что Мих уже спас его от полковников. Лист, можно сказать, получил крещение. К тому же, вспомните — весь год, в сущности, проходит у нас и заботах и хлопотах об этом листе.
— В таком случае, давайте распространим его незамедлительно, не дожидаясь занятий в университете.
— Отлично, Николай Васильевич, я согласен! — подхватил Веня. — Полковники пришли и ушли. Все это мелочи перед вечностью, как говорит султан Валиханов.
— А теперь продолжим завтрак как ни в чем не бывало, — сдался наконец Николай Васильевич, или сделал вид, что сдался.
— Это замечательно! Это бодрит! — И Веня запел, ликуя: — «Жрецов греха и лжи мы будем глаголом истины карать».
Когда Михайлов сказал, что полковники перерыли все его бумаги и личные письма, Людмила Петровна возмутилась:
— Врываются среди ночи, бесчинствуют, поневоле вспомнишь Европу. Вы не должны прощать, Мих, сегодня же пожалуйтесь шефу жандармов.
— Князь Долгоруков в Крыму вместе с государем, — пояснил Николай Васильевич. — За него правит Третьим отделением граф Шувалов.
— К нему я и пойду, — решил Михайлов.
— И что скажешь?
Михайлов обиженно нахмурился. Шелгунов ведет его на помочах, да еще в присутствии Людмилы Петровны, предупреждает, оговаривает. Другого Михайлов сразу бы осадил дерзостью, заставил бы отказаться от забот о ближнем. Но Шелгунов знает, что говорит. В Париже, в отеле «Мольер», перед самым отъездом в Россию Николай Васильевич попросил Михайлова раскрыть упакованный чемодан. Михайлов, хотя и с неохотой, послушался, раскрыл. Шелгунов одним движением ворохнул содержимое, и сразу весь грех наружу — белоснежные листы, четкий шрифт. «Кес-ке-се, мусью Михайлов?» — спросит тебя таможенный чиновник». Шелгунов аккуратно распорол подкладку чемодана, тщательно уложил все экземпляры листа и ровненько подклеил подкладку обратно. Потому-то и легко прошел Михайлов досмотр при въезде в Россию.
Ну а сейчас разве Шелгунов не прав в своих предостережениях? Михайлов ведь не сказал друзьям, с чьей помощью полковники заполучили добычу, — он ведь им сам вручил. Вот вам запрещенный Пушкин, вот вам запрещенный Герцен, вот вам запрещенный «Народный сход». Вручил для отвода глаз, но… нелепая все же услужливость. Так что не зря Николай Васильевич уточняет, советует, как лучше, — он знает своего друга.
— Я спрошу Шувалова прямо: чем я привлек ваше внимание?
— Не откладывайте, Мих, сегодня же.
— Сразу после завтрака, Людмила Петровна.
Но после завтрака она села за рояль, сама, не дожидаясь просьб, прошла, села и энергически ударила по клавишам — марш Бетховена «На Афинских руинах» в переложении Рубинштейна.
У Михайлова — зябкие мурашки по телу, он выпрямился, напрягся, он все вынесет! Веня, как на параде, под марш прошагал к окну и воздел руки, грозя Петербургу, бледный и взволнованный. Николай Васильевич задумчиво курил, опустив глаза, один только Михайлов смотрел на Людмилу Петровну, зная, она для него выбрала этот редкий марш, сложный в исполнении. Щеки ее горели, играла она вдохновенно, а он слушал и каменел в своей отваге идти до конца, следил за ее красивыми, ее прелестными руками с узкими и слегка пухлыми пальцами, которые он увидел впервые на маскараде шесть лет назад, увидел и сразу полюбил.
Ничего страшного не произошло, нич-чего! Взошла заря обновления, о которой они все мечтали, ради которой и действовали. И ярче под звуки марша, значительнее стали его строки, написанные для нее прежде: «Боже, каким перепутьем меня, странника, ты наградил! Боже, какого дождался я дня! Сколько прибавилось сил!»