Нил Степанович только угрюмо посмеялся над моей идеей и объяснил, что пьяный сапер – это то же самое, что часовой мастер с похмелья. То есть, бояться-то он, возможно, не будет, но и толку от него не будет в силу дрожания рук и прочих неприятных следствий опьянения…
И тогда я выложил суть своей идеи. Борца с минами следует накачать мощными успокоительными – седативами, по-медицински говоря… Н.С., хмыкнув, сказал, что ничто не ново под луной, что эту мысль они в своем ведомстве уже обсосали и выплюнули, как несъедобную косточку, потому что здоровье у такого кандидата в саперы должно быть железобетонным, как у космонавтов, да и добровольцев трудновато найти будет, поскольку стопроцентной гарантии, что это сработает, нет… Я сказал, что с добровольцем он в данный момент и разговаривает. Нил Степанович еще долго сомневался и советовался с кем-то невидимым, но потом все-таки согласился. Других вариантов у него все равно не было…
И последнее. Ни в коем случае не считай себя виноватым в чем-нибудь. Ты все сделал правильно, и я горжусь тобой. Это я был не прав, и именно мне следует исправить свою ошибку. Человек должен отвечать не за других, прежде всего он должен отвечать за самого себя. Прости, что по скверной воспитательской привычке опять сбиваюсь на прописные истины!..
Хоть это и невежливо с моей стороны, но нахально не прощаюсь, потому как человеку свойственно надеяться на лучшее.
Обнимаю, твой И.А."
Я сунул письмо Ивана Александровича в карман халата, вышел из кабинета и, оставив ключ в дверях (дежурная уже наверняка проснулась) поплелся к себе в комнату. У меня нигде ничего не болело, только во всем теле ощущалась огромная, нечеловеческая усталость. Будто я только что перетащил на своем горбу груз весом в несколько тонн. И еще в такт шагам в голове моей стучали заученные наизусть строчки Цыбина: "А утром уходит с глазами солнце в радуге рос. И слепому хочется плакать, но у слепых не бывает слез"…
Поэт ошибся – у слепых все-таки бывают слезы. Только не все зрячие их видят.
Теперь, когда я узнал, как и почему умер тот, кто превратил меня из бессловесной, неразумной твари в человека, жить не хотелось. Ведь это я был виновен в его смерти. Я закапризничал, когда узнал страшную для себя истину, – и тогда он закрыл образовавшуюся пробоину своим телом. Я остался в окопе, когда прозвучал сигнал атаки, – и тогда вместо меня под пули шагнул он, мой учитель…
Так стоит ли жить после этого? Может быть, остается одно: закрыть свои и без того бесполезные глаза и пройтись по минному полю, уповая на то, что, рано или поздно, все-таки наступишь на притаившуюся во тьме мгновенную смерть? Впрочем, теперь таким способом тебя нельзя убить, потому что погибнуть может лишь тот, кто боится смерти, а в твоей душе отныне не осталось и намека на страх…
Тем не менее, наткнувшись утром в коридоре на Марию Павловну Палкину, я попросил ее связаться с Нилом Степановичем и передать ему, что он опять может на меня рассчитывать.
И сделал я это не потому, что решил покончить с собой таким витиеватым способом.
Нет, совсем не поэтому…