Казалось, еще вчера мать убеждала ее, что разлука с Исааком долго не продлится, а вот сколько уже Кристина не видела его? Неужто прошло несколько лет? А у нее было чувство, словно они встречались на той неделе. Дай бог, чтобы и он не забыл ее. Но она даже не знала, находится ли Исаак в Германии, не говоря уже о том, жив ли вообще. И чем дольше продолжалась эта безумная война, тем меньше оставалось уверенности, что она снова увидит возлюбленного. А теперь и судьба отца неизвестна. Возможно, ей предстоит неделями, месяцами переживать борьбу печали и надежды в сердце, до полного изнурения, пока не настанет время попрощаться навеки.
Ко всем ее треволнениям добавилась еще одна забота: с тех пор как мутти узнала об окружении под Сталинградом, она стала сохнуть на глазах. Как Кристина ни уговаривала ее поесть, мама объясняла, что сама мысль о еде ей претит: ведь ее муж мерзнет и голодает на русском фронте, а может быть, даже погиб и погребен под снегом в неведомых краях. Теперь, когда стало известно о разгроме Шестой армии, Кристина опасалась, что мать вовсе откажется от пищи.
Через несколько недель Кристина увидела маму без одежды и ужаснулась, до какой степени та исхудала. Члены семьи мылись по очереди в металлической ванне в кухне, и мутти всегда настаивала на том, что она будет последней: дрова были нормированы, и воду для ванны запрещалось кипятить чаще одного раза в неделю. Кристина понимала, что, кроме желания дать родным помыться в горячей воде, мутти также дорожила возможностью спокойно помокнуть в ванне. Но в тот день Кристина не могла ждать, когда мать закончит купание: пришло письмо от отца. Девушка взлетела по лестнице и постучалась в дверь кухни, сдерживаясь, чтобы не ворваться туда, не дожидаясь разрешения.
— Что случилось? — откликнулась мать из-за двери.
— Письмо от отца! — выпалила Кристина, прильнув вплотную к крашеной двери. Она услышала громкий всплеск: видимо, мать, лежавшая в воде, резко выпрямилась.
— Входи, — услышала Кристина.
Она распахнула дверь и стремительно вошла в теплую кухню. Две кастрюли с водой бурлили на печи, наполняя комнату паром. Руки и лицо Кристины мгновенно покрылись влагой. Девушка не сразу осознала, что мутти не добавляла в ванну горячую воду. Окна были закрыты, конденсат тек по стеклам ручейками, такими же как слезы на материнском лице, но пар шел не из ванны, а от кипящей в кастрюлях воды.
— Передай, пожалуйста, полотенце, я вытру руки, — дрожащим голосом попросила мутти.
Она сидела лицом к Кристине, прижав колени к груди, волосы были убраны высоко на затылок, мокрые пряди прилипли к впалым щекам. Ключицы выпирали вперед, на до жути исхудавших руках, как шишкообразные наросты, выделялись локти, ноги походили на тростинки.
Кристина отвела взгляд, передала матери полотенце и попробовала рукой холодную, покрытую пленкой воду.
— Вода совсем студеная! — воскликнула она.
— Я забыла добавить горячей после того, как помыла Карла, — мутти протянула руку к письму. Кристина подошла к плите и взяла за ручки дымящуюся кастрюлю.
— Зачем ты моешься в ледяной воде? — девушка не могла сдержать раздражения. — Ты хочешь уморить себя! — она осторожно, стараясь не обжечь ноги матери, подлила в ванну кипяток.
Мутти разорвала конверт.
— Я хотела вымыться поскорее, — зубы матери стучали от холода. — И потом, мне нужно еще постирать, а дров мало, — вся дрожа, она трясущимися руками развернула письмо.
Кристина взяла вторую кастрюлю, добавила в ванну воды и стала смотреть, как мать читает про себя письмо и ее лицо медленно вытягивается. С тяжелым сердцем девушка ждала, когда мама сообщит ей новости. Наконец мать прочла:
Дражайшая Роза и все мои родные!
Надеюсь, что вы здоровы. Я не перестаю думать о нашем доме и прекрасных детях и жду не дождусь, когда снова смогу обнять вас. Противники ведут стрельбу из соседнего леса, и мне частенько приходит в голову, скучают ли они так же, как я, по своим детям и женам. Мои сослуживцы выглядят ужасно: лица давно не бриты, вся кожа в грязи и укусах насекомых. Наверно, и я от них не отличаюсь, просто не вижу себя со стороны.
Надеюсь, вы встретили Рождество в тишине и спокойствии. На фронте же это — грустный праздник. В Сочельник мы пытались взбодрить себя песнями и шутками у костра, а потом стали делиться друг с другом самыми приятными воспоминаниями о том, как отмечали Рождество дома. Вспоминали укрытые снегом деревни, смех и радость за праздничным столом. Кто-нибудь из товарищей то и дело вставал и удалялся, и мы находили его плачущим под холодной русской луной.