— Дай бог, — произнесла мутти. — Я больше не знаю, чему верить. Нацисты вещают, что мы вот-вот выиграем войну и будем править миром. Но мне не нужно мировое господство. Мне нужно, чтобы у моих родных были еда и крыша над головой. Пойми, мы ничем не можем помочь Исааку. Нам надо заботиться о своей семье. Пока мы не противимся власти, мы в безопасности.
— Фрау Бауэрман говорила то же самое, — сквозь слезы прошептала Кристина. — И вот посмотри, что с ними сталось.
Глава пятнадцатая
Утро наступило серое и холодное; улицы, дома, облака напоминали цветом могильные плиты. Когда мутти, чтобы разбудить дочь, потрясла ее за плечо, в комнате стоял глубокий мрак и Кристине спросонья представилось, будто еще ночь и она не услышала во сне сирены. Но чуть погодя она вспомнила, что ей надо встать пораньше, чтобы вместе с сестрой идти на работу в сады герра Эркерта. Фермер нанял нескольких женщин из города собирать яблоки, а в качестве платы обещал каждой по два ящика фруктов. Оба сына Эркерта погибли на войне, и теперь он вдвоем с женой пытался управиться со своим маленьким хозяйством, не привлекая военнопленных и девушек из трудового лагеря.
Будь ее воля, Кристина осталась бы в кровати. Наверняка Исаака уже посадили в кузов грузовика вместе со всей семьей и увезли бог знает куда. Возможно, она никогда больше его не увидит, так ради чего вставать? Но нельзя пренебрегать своими обязанностями. Поэтому Кристина села в постели, глубоко вздохнула, протирая опухшие от слез глаза, и кивнула матери в знак того, что она проснулась. Когда мутти вышла из комнаты, девушка заставила себя выбраться из теплого кокона пухового одеяла и одеться. Ею овладела полнейшая апатия, даже тело двигалось вяло, словно конечности были не из плоти и крови, а из пропитанных водой шпангоутов давным-давно затонувшего корабля.
В восемь часов утра они с Марией уже собирали яблоки на склоне холма в том самом саду, где Исаак когда-то поцеловал ее. Тогда ей казалось, что мир прекрасен. Тот солнечный день и радость жизни канули в Лету, и даже овцы ушли в небытие, съеденные хозяевами или голодными ворами. Теперь на земле лежала сизая мгла, над холмами низко нависали угрожающие облака. Вместе с сестрами трудились еще десять женщин, но в саду стояла немая тишина, лишь по временам раздавался вскрик птицы. Молодые сборщицы яблок не переговаривались, не смеялись, не обменивались новостями. Они работали как заведенные, торопясь управиться с делом, пока не началась бомбежка или не появился тейффлегер.
Тяжелый мешок оттягивал Кристине плечи. Эта ноша напоминала ей, что она живая, подсказывала, что надо протягивать руку и срывать с ветвей яблоки, а не то она бы повалилась тряпичной куклой на сырую землю. Ночью ее мучили кошмары. Она ничего не могла вспомнить, но у нее осталось ощущение колючей тревоги и непосильного бремени, из-за которого ее ноги налились свинцом, а все движения были заторможены. Даже серое клубящееся небо, казалось, давило на нее.
К десяти часам дымка рассеялась, но клочья тумана еще висели над волглыми бурыми полями в долине, и создавалось впечатление, что девушки смотрят на землю с высокого облака. Через час они направились к последнему участку сада у подножия холма. Кристина не могла дождаться, когда они закончат работу и пойдут домой.
Послышалось знакомое громыхание приближавшегося поезда, однако Кристина, сосредоточенная на сборе последних яблок, скрытых среди влажной листвы, не проявила к нему ни малейшего интереса. Но когда вдруг Мария замерла и уставилась в ту сторону, откуда доносились пыхтение и стук паровоза, Кристина наконец повернула голову. Увидев поезд, она остолбенела.
Локомотив, черный как смоль, выползал из островка тумана, подобный громадному ящеру; толстая труба выбрасывала свинцовый столб дыма и копоти, который медленно врезался в низкое небо и окутывал вагоны темным саваном. Нацистские флаги развевались на флагштоках, торчавших как антенны на маслянистых боках паровоза, а к передней части бочкообразного котла прилепилось громадное знамя — концы его огромной свастики буквально взрезали пространство. Локомотив тащил шесть товарных вагонов, на каждом белыми буквами значилось «Собственность Третьего рейха» и красовался орел, державший в когтях дубовый венок со свастикой же внутри. В каждом вагоне было два маленьких окошка, затянутых колючей проволокой, и изнутри выглядывали серые лица с печальными глазами, тянулись к свободе руки.