Все это Лузгин рассказал Кротову, пока они допивали коньяк и по третьей чашке кофе. Кротов вначале проявлял нетерпение, подгонял Лузгина, что, мол, жевать всем известное, но постепенно стих и помрачнел.
Последний аргумент на Думе был такой: непатриотично по отношению к городу. В Тюмени только филиал, а штаб-квартира «Регион-банка» в Москве. Налоги уплывают из города, банковские деньги крутятся тоже не здесь.
— А как насчет гарантий? — Кротов не хотел сдаваться. — Да, мы российский банк, но зато крепкий. «Тура» лопнул, «Север» и «Тюмень» лопнут завтра…
Не работает, — сказал Лузгин. — Всегда эта аргументация работала, сегодня — нет.
— Но почему именно «Промспецбанк»? Почему не Гринфельд, не Кин, в конце концов?
— Краеведение учить надо, — сказал Лузгин. — Кто в Думе курирует строительство? Слесаренко. Кем был Слесаренко? Правильно: секретарем горкома по промышленности и строительству. Кто президент «Промспецбанка»? Бондарчук. Кем был Бондарчук? Ну-ну?.. Вот он, пробел в образовании. А был Бондарчук начальником финхозотдела того же горкома. А где сейчас первый секретарь? Председатель ассоциации строителей, президент фонда социального развития Тюмени.
— Как я всю эту парашу ненавижу! — сквозь зубы, со слюной выплюнул Кротов.
— А ты бы хотел воровать один, а все остальные чтоб были честными?
«Вот она, пьянь говорливая», — запоздало подумал Лузгин.
— Я не ворую, — тяжело сказал Кротов. — Я мозгами шевелю. Я работаю, мать твою, я деньгами и шкурой рискую, а этим все мало! «Дай, дай, дай!». Да пошли они на хер!
— Пусть хоть бегут, только деньги верни.
— Нету денег.
— Да ладно тебе!.. С других счетов возьми.
— Нету денег. Все в Москве. Сам знаешь, больше недели у меня не задерживаются.
— Ну, так объясни ситуацию Филимонову и возьми из центра. В долг возьми.
— Филимонов ни хрена не знает.
— Не финти, Серега. Я ведь знаю, как тебя пасут центральщики. И главбух твой…
— У нас с Филимоновым уговор: на городском уровне у меня полная самодеятельность. Но на свой страх и риск. Если залечу — сяду. Он спасать не будет — наоборот, закопает. И еще политический капитал на этом заработает.
— Тогда, Сереженька, ты в жопе.
— Мы в жопе, старичок. Мы.
— Э, нет. Я тут совсем ни при чем. Я сказал — ты решил.
— Но ведь это ты сказал, старичок!
— Не надо, Сережа, — отмахнулся Лузгин. — Подставил тебя Терехин — с ним и разбирайся.
— Как так «разбирайся»? — взревел Кротов. — Даже звонить запретил! Где я ему три «арбуза» возьму? И чего он вообще волну погнал? Четыреста миллиардов в год на строительство имеет, а тут три скинул — меньше процента! — и уже такой шум!
— Горят и на меньших суммах. Было бы желание.
— Нет у меня никакого желания гореть!
— Тогда думай. Только дураком не надо прикидываться. Дело ведь не в Терехине.
— А в ком?
— Ну, вот опять. Тебе что, письменный перечень фамилий составить? — сказал Лузгин и вдруг подумал: а не пишет ли друг Серега весь этот разговор на спрятанный диктофон? Собственный диктофон Лузгина, новенький, суперплоский «Сони» на микрокассетах, лежал в нагрудном кармане лузгинского пиджака, и достаточно было просто взяться за сердце, как неслышно западет клавиша, закрутятся прозрачные колесики… Поздно. Жать, но поздно.
— На чем можно взять Слесаренко? — спросил банкир, и Лузгин успокоился: записи нет. — На коттедже?
— Едва ли. У него куча справок конца восьмидесятых, когда кирпич стоил пять копеек. Умный он, гад.
— Бабы, девки?
— Не подействует. Жены он не боится, в кулаке держит. Остальным его шашни не интересны. Криминала нет, извращений тоже.
— Откуда ты знаешь?
— Я-то как раз не знаю. А уж если я не знаю, то…
— А эта девка из хора мальчиков Дворца пионеров? Он же с ней открыто появлялся на людях.
— Ассоциация строителей — официальный спонсор детского хора. Кстати, лучшего хора от Урала до Камчатки. Они даже в Америку ездили с концертами, в Ватикане пели папе римскому.
— Ну да, на деньги строителей и в компании со Слесаренко.
— И что? Где тут криминал?
— А секс?
— Но ведь он же не с мальчиками из хора спит, а с концертмейстершей.
— Будешь еще? — спросил Кротов, покачав в воздухе опустевшей бутылкой. — Открою новую. «Хрен с ним, напьюсь!» — решился Лузгин и по-царски махнул рукой.
— В подвал завалимся?
— Давай по глотку — и поехали.
— Бутылку с собой?
— А то как же!
Когда шли в темноте к банкирскому «джипу», одиноко мерцавшему на стоянке лаковой импортной мастью, Лузгин спросил:
— А тебе не жаль Слесаренко? В принципе, хороший мужик. Девка у него дрянь, пылесос, все в себя, к себе, а он просто старый влюбчивый дурак.
— Ты меня пожалей, паря, — усмехнулся Кротов. — И себя тоже.
«Я напился, — сказал себе Лузгин. — Ну и хорошо». Утонув в емком сиденье, со смаком вдохнув ни с чем не сравнимый запах дорогого салона новой американской машины, Лузгин отвернул крышечку и дважды в полные щеки глотнул из горлышка густой, резковатый коньяк. «Джип» выруливал в центр, на Республику, в желтый свет фонарей: по сравнению с захолустьем Южного микрорайона — цивильный город, можно жить. Кротов включил магнитофон, высокий блатной голос запел про «ушаночку». Лузгин поморщился: он не любил зоновскую попсу, как не любил попсу вообще, и каким-то шестым-седьмым чувством подозревал большой грех и искус в том, что здоровый, сильный, богатый и свободный мужик крутит песни про лагеря, фальшиво подборматывает дисконту никогда не сидевшего музыкального зэка. «Ой, накаркаешь!» — подумал Лузгин, глядя сбоку на друга-банкира, одной рукой вращавшего баранку «джипа», накрыв мясистой лапой специально насаженную на баранку вертикальную рукоять — последний писк автомобильной моды, символ крутого вождения.
— Хочешь анекдот? — спросил Лузгин. — Встретились три водителя: американец, француз и русский. Каждый хвастается, какие у них дороги. Американец говорит: «У меня в одной руке руль, в другой — бутылка виски, на спидометре сто пятьдесят, и никаких проблем». Француз: «У меня одна рука на руле, другая — на коленях у женщины, на спидометре двести…». Русский усмехается: «Ерунда все это. Вот у меня в одной руке бутылка водки, в другой бабья сиська, на спидометре шестьдесят…». — «Врешь! — кричат иностранцы. — А как же машина?» — «А куда она из колеи денется?» — отвечает русский.
Кротов громко, густо и как-то раздельно засмеялся. Только он умел так отчетливо бухать каждое «ха», за что его и любили в банных компаниях, с анекдотами наперехват: Кротов умел просто слушать и смеяться, не перебивая рассказчика, не стараясь затмить его анекдотом позабористей. Даже в школьной компании Кротов не претендовал на лидерство, хотя кулаки, вес и рост могли бы тому способствовать. Учился Кротов прилежно, но без блеска. После школы, когда все рвались в геологи или физики-ядерщики, он почти без конкурса поступил на скучный факультет промышленной экономики в Свердловском институте народного хозяйства, с третьего курса перешел на заочный, кое-как вытянул «госы» и диплом. Женился поздно, но уже при квартире, машине и даче, чем, собственно, и охмурил девушку на одиннадцать лет младше себя.
Сегодня Кротов был самым богатым среди школьных друзей Лузгина. И это свое новое положение он воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Привычно платил за всех в ресторанах, легко одалживал сотню-другую тысяч и не требовал возврата. Но все-таки был определенный денежный предел, за которым друг заканчивался и начинался банкир, и в деле с десятью тысячами «баксов» Лузгин этот предел почувствовал.
Сам Лузгин не бедствовал, при всей своей склонности к выпивке, приобретению дорогих книг и прочему мотовству, без денег почти никогда не бывал, но и здесь было чувство предела, выше которого в материальном плане он никогда не поднимется, как ни крутись. Не сразу, не в год и не в два, но Лузгин все-таки понял, что его способности и услуги оцениваются числом со вполне определенным количеством нулей, и если он запросит вдруг лишний нулик, от него просто откажутся и купят другого. Кротов, кстати, всегда утверждал обратное: банкир полагал, что Лузгин сам дешевит, сам позволил загнать себя в рамки «однолимонщика», тогда как при лузгинской известности и связях он, Кротов, на его месте за «лимон» телефонной трубки бы не поднял. «Запомни, — говаривал Кротов, — что миллион сегодня — это просто двести рублей вчера. Это сорок долларов. Столько стоит «телка» в студенческой общаге. А ты кумир публики, мать твою. О том, что тебя в магазине видели, люди неделями на работе рассказывают. Вот какой-нибудь дурак пристрелит тебя, как Листьева, народным героем станешь». Лузгин был суеверен, и эти присказки про стрельбу и героя его коробили, но Кротов только смеялся в ответ на лузгинские страхи, выкидывал вперед палец и кричал: «Ба-бах!».