— А как прикажешь мне это воспринимать?
— Без враждебности. Да, я виноват, что затеял эту историю. Но теперь дело сделано, и нужно, чтобы я выпутался из нее, не причинив никому большого зла.
— Я не прошу у тебя жалости.
— Кто говорит о жалости! Но причинять тебе боль — такой эгоизм с моей стороны! Эта мысль убивает меня. Но пойми, я должен подумать и о Ноэли.
— Идем спать.
Я представляю, как Морис, может быть, пересказывает этот разговор Ноэли. Как я об этом до сих пор не думала? Они говорят о себе, а значит — и обо мне. Они понимают друг друга так же, как понимаем друг друга Морис и я. Ноэли — не просто мелкое препятствие в нашей жизни: в их идиллии я являюсь проблемой, препятствием. У нее это не мимолетная прихоть. Она имеет в виду серьезную связь с Морисом, а она ловка. Мое первое движение было верным: я должна была немедленно положить этому конец — она или я. Он бы посердился на меня какое-то время, а потом, наверное, был бы благодарен. Я оказалась неспособной на это. Мои желания, стремления, интересы никогда не существовали раздельно от его. В тех редких случаях, когда я возражала ему, то делала это во имя него, для его блага. Теперь мне следовало бы решительно восстать, я не уверена, что мое терпение не обернется оплошностью.
Четверг, 14 октября. Я марионетка. Но кто же дергает за веревочки? Морис? Ноэли? Оба вместе? Я не знаю, как добиться ее поражения: видимостью уступок или сопротивлением. И чего от меня добиваются? Вчера, когда мы вернулись из кино, Морис робко сказал, что собирается просить меня об одолжении: ему хотелось бы провести уик-энд с Ноэли. За это он устроит так, чтобы не работать в ближайшие вечера, и мы сможем много быть вместе. Я вскочила от возмущения. Его лицо приняло замкнутое выражение: «Не будем больше об этом говорить». Он снова стал любезен, но меня потрясло то, что я смогла отказать ему в чем-то. Он считает меня мещанкой или, чего доброго, неспособной на великодушный поступок. Он без колебаний станет лгать на будущей неделе. Наша отчужденность усугубится. «Старайся пережить эту историю вместе с ним», — говорила Изабель.
Перед сном я сказала ему, что, поразмыслив, сожалею о своей реакции: я предоставляю ему свободу. Он не повеселел, напротив — мне показалось, что в глазах у него тоска.
— Я знаю, что требую от тебя многого, слишком многого. Не думай, что меня не мучает совесть.
Я долго не могла уснуть; он, по-моему, тоже. О чем он думал? Я спрашивала себя, правильно ли сделала, уступив. От одной уступки к другой — до чего же я дойду? Да и сейчас это не приносит мне никакой пользы. Конечно, еще слишком рано. Прежде чем эта связь превратится в гнилой плод, нужно, чтобы он созрел. Я все время это повторяю — и то считаю, что поступила мудро, то обвиняю себя в малодушии. В действительности — я безоружна, ибо никогда не предполагала, что имею права. Я многого жду от людей, которых люблю, — быть может, слишком многого. Я жду, даже прошу. Но требовать я не умею.
Воскресенье, 17 октября. Вчера утром, когда он выскользнул из постели, еще не было восьми часов. Я почувствовала запах его одеколона. Он тихонько прикрыл дверь комнаты и входную дверь. Из окна я видела, как он с радостным усердием наводит лоск на машину. Мне показалось, он напевает. Над последней осенней листвой голубело нежное летнее небо. (Золотой дождь листьев акации над розово-серой дорогой по пути из Нанси.) Он сел в машину, включил зажигание, а я смотрела на мое место рядом с ним — место, на которое сядет Ноэли. Он дал газ, машина тронулась, и я почувствовала, как оборвалось сердце. Он отъехал очень быстро, потом исчез. Навсегда. Он никогда не вернется. Тот, кто вернется, будет уже не он.
…Я искала забвения в прошлом. Разложила коробки с фотографиями. Нашла ту, где Морис с повязкой. Мы были так дружны в тот день, когда на набережной Гранд-Огюстен оказывали помощь раненым ФФИ (Французские внутренние силы движения Сопротивления. Витражи Из жизни природы. Вот старый одышливый автомобиль на корсиканской дороге. Его нам подарила мать Мориса. Вспоминаю ту ночь близ Корте, когда мы попали в аварию. Мы стояли не шевелясь, присмиревшие от одиночества и тишины. Я сказала: «Надо попробовать починить». «Сначала поцелуй меня», — сказал Морис. Мы поцеловались крепким долгим поцелуем, и нам казалось, что ни холоду, ни усталости — ничему в мире мы не подвластны. Любопытно, что бы это значило? Все фотографии, которые что-то говорят моему сердцу, — более чем десятилетней давности: крайняя точка Европы, освобождение Парижа, возвращение из Нанси, наше новоселье, та авария по дороге к Корте. Я могу вспомнить и другое: наш отдых последних лет в Мужене, Венеции, мое сорокалетие. Но все это не так трогает меня. Наверное, воспоминания давнего прошлого всегда кажутся самыми прекрасными?