Помню, как проснулся однажды со странным ощущением: этот сон я обязательно должен рассказать бабушке Генриетте. Было уже поздно, папа с мамой ушли на работу, Женя в институте, а у меня — каникулы. Последние каникулы перед длинными летними. В школу ходить не надо, вставать можно поздно. Дома только бабушка. Заглянул к ней в комнату: сидит как обычно с книгой. Только не читает, книга просто на коленях лежит, а бабушка сама по себе, отдельно от книги существует. Я ее не стал окликать, на цыпочках отошел от двери и пошел зубы чистить. Потом расскажу.
Как назло паста кончилась. Пока я искал новый тюбик и скрипел дверцами шкафа, заглянула в ванную бабушка, нашла мне тут же пасту и спросила, что я хочу на завтрак. Я так крепко задумался, что напрочь забыл о своем сне. Как потом не тужился вспомнить, не смог. Вылетело из головы. За это я люблю сны. В них все как на самом деле, а потом ты просыпаешься, и все как рукой сняло. Ничего не было. Как новая книга. А старую на полку положил и забыл. Лишь иногда вдруг какой-то образ возникнет перед глазами, и не знаешь, было ли это на самом деле или прочитал где, или приснилось.
Только вот через несколько дней мне тот же сон приснился. И утром я долго с кровати не вставал, все пытался запомнить каждую мелочь, чтобы все точно передать.
Бабушка пила на кухне чай. Я достал чашку, налили себе чаю, сел за стол и сказал:
— Я хочу рассказать тебе мой сон.
— Ну, так расскажи, — бабушка улыбнулась и поставила свою чашку на стол — приготовилась слушать.
— Мне приснилось, что ты ехала на войну в трамвае….
Больше я на бабушку не смотрел. Я рассказывал ей, как трамвай по путям въехал в самый разгар сражения. Такой мирный трамвай, чистый, новый. Я видел, как он останавливается, а вокруг идет перестрелка и не понятно, кто свои, а кто враги. И люди все не в форме, а в штатском. В фильмах о войне солдаты и офицеры всегда в форме, а в моем сне нет никаких военных отличий. Но от этого все кажется еще реальнее. В трамвай попадает снаряд, он горит и люди, что были в нем, бегут в разные стороны. Наверное, в тот момент они не думают, где свои, а где чужие. Только укрыться негде. Куда не побежишь, везде ты как на ладони. И если не чужие, так свои тебя по ошибке пристрелят.
Не знаю уж почему я не мог смотреть на бабушку, когда рассказывал ей свой сон, а когда посмотрел, то на секунду мне показалось, что будто она из моего сна вышла. И что сейчас сон уже не сон, а самая что ни на есть реальность.
III.Генриетта была причислена к войскам ПВО в феврале 1945, через несколько дней после подачи заявления. Однако воевать ей не пришлось. Она приглянулась некому высокому чину, и он возил ее с собой — как помощницу. Справедливости ради надо отметить, что дальше помощи в работе эти отношения не заходили. Генриетта была юной и ничего странного в этом не видела. Высокий же чин был столь занят последними событиями и предчувствием поражения, что не тратил времени на заигрывание или грубое надругательство, а просто наслаждался обществом молодой девушки, которая оказалась неплохим подспорьем в канцелярских делах. Она же взяла на себя и роль секретаря, так что высокий чин порой урывал минутку, чтобы покурить в задумчивости, пока Генриетта обсуждала по телефону его встречи и заботилась о его распорядке дня. Как не охранял высокий чин Генриетту от всех напастей, ничего не помогло. Однажды они выехали на встречу с кем-то очень важным и попали в окружение. Лучшее, что успел сделать высокий чин, заботясь о Генриетте, он проделал виртуозно: заломил ей руки за спину и двинул прикладом в спину, успев шепнуть, что она с ним не знакома, и он арестовал ее как предательницу. Тем не менее, Генриетта была отвезена в лагерь до выяснения личности.
В лагере Генриетту поставили на перевязки. Как-то выяснилось, хотя Генриетта и рта не открывала, что она освоила эту науку в последних классах школы. Но в перевязочном бараке делать было нечего. Материала все равно не было, перевязывать было невозможно. Местные фельдшеры хранили редко получаемые бинты и лекарства и перевязывали только тех, кто приносил хлеб в обмен на перевязку. Такие законы, как оказалось, всех устраивали. Наесться было нереально, поэтому особо живучие приползали со своей долей хлеба и меняли ее на свежие бинты. Ели только на следующий день, когда получали свою дневную норму. Генриетта промывала раны, вытаскивала червей, водившихся в гниющем мясе раненых, перевязывала бинтами и никогда не забывала ни одного человека, который однажды пришел к ней. Вскоре она знала по именно всех, кто стремился выжить.