Деревня была маленькая, очень грязная и безлюдная. Дома жались друг к другу, словно куры на насесте, и всюду стояла такая тишина, будто в каждом доме лежал покойник. Из-за садовой ограды показался мальчишка, какое-то время он молча разглядывал нас, затем протяжно, с забавным подвыванием в голосе что-то прокричал и, подняв с земли камень, швырнул нам вдогонку.
— Голодными побирушками нас обозвал! — рассердился Тоне; он хотел было погнаться за мальчишкой, да передумал и только крикнул:
— Попробуй-ка спустись к нам в долину, ты, деревяннобашмачник!
Тоне неожиданно для самого себя придумал слово «деревяннобашмачник»; мы рассмеялись и вошли в сени следующего дома.
Пока мы читали молитву, перед нами, подбоченясь, стоял широкоплечий парень. Он смотрел на нас и слушал, не двигаясь с места. Но едва мы умолкли, как он не спеша протянул руку и взял стоявшую в углу толстую дубинку; мы подхватили мешки и бросились наутек, ноги увязали в жидкой грязи по самую щиколотку.
Мы обошли всю деревню — не пропустили ни одного дома; в конце концов у каждого из нас было по два крейцера, да и в мешках кое-что набралось. Крейцеры нам дала одна старушка, но за это мы должны были прочесть немало молитв; Тоне заметил, что старуха плохо слышит, и поэтому пропустил несколько повторений «Богородице, Дево, радуйся».
— Нам нельзя так долго задерживаться, — пояснил он.
Едва мы снова вышли на дорогу, как село скрылось в листве деревьев, из него не доносилось ни звука, не лаяли даже собаки; казалось, село вымерло, и над ним, словно над могилой, ярко светился крест — это чуть высовывалась верхушка низенькой колокольни.
Теперь мы круто спускались вниз. Дорога была широкая, сплошь разъезженная, вся в жидкой грязи, так что во время ходьбы брызги летели даже на рубашку. Здесь гоняли на водопой скотину. Внизу, под обрывом, в глухом сумрачном месте была небольшая ложбинка, наполненная желтой водой. Дорога вела нас мимо нее в продолговатую неширокую долину, похожую на овальное корыто.
Долина эта была вся в зелени — красивая, спокойная, будто праздничная. По другую сторону на скалистых склонах светились на солнце две или три маленькие белые деревеньки, они глядели на нас приветливо, словно горлицы. А внизу по долине протекала неширокая речушка, с тихим журчанием она скрывалась в зарослях ивняка. И дорога здесь была хорошая, ровная, усыпанная мелким белым песком. У дороги в долине стояла новая часовенка Матери Божией, и мы преклонили перед ней колена. Вокруг веяло таким радушием, что на душе у каждого из нас стало легко и светло, словно сам Бог глянул на нас с высоты…
В этой долине нам выпала удача. Люди здесь были подобны солнечным зеленым лугам, белым деревенькам и новой часовенке у дороги. Они нас не гнали от своих порогов, и мешки наши быстро наполнялись. В просторных сенях одного из домов нас усадили за стол, мы ели пшеничный хлеб, запивая его холодным сладким грушевым сидром. Перед нами стояла дородная крестьянка и обо всем нас расспрашивала.
Не знаю, существует ли еще на свете эта долина; чудится мне, будто ее уже нет…
И снова мы были в пути, долина далеко внизу; вот еще одно дерево, один поворот, и она полностью скрылась из вида. Перед нами простиралась совсем пустынная местность. Тогда второй раз во время нашего странствия мы остановились и вопросительно переглянулись. Но все же пошли дальше, будто кто-то тянул нас за рукав.
Мы прошли еще совсем немного, когда заметили, что небо над нами больше не было ясным, как прежде. Облака уже так не спешили — усталые и ленивые, они еле ползли все в одну сторону, к северу. Тучи протягивали друг другу руки и сливались воедино, голубые просветы на небе исчезали, словно там, наверху, кто-то запирал светлые окна.
— Будет дождь! — проронил Тоне.
Ни Лойзе, ни я ему не ответили. Бог весть, что творилось тогда в моей душе, но я ощущал, что Лойзе разделяет мои чувства и мысли.
«Куда угодно, только вперед! — думал Лойзе. — Даже если польет дождь!»
Ханца шла позади всех, она немного ссутулилась и уже тяжело дышала, но мы не обращали на нее внимания.
Мы попали в неведомый край, несказанно печальный, какого я еще никогда не видывал. Холмы поросли чахлым кустарником и низкими деревьями; ветер почти утих, так что все было неподвижно, только вдали, на самом высоком холме неторопливо и равномерно шевелилось что-то высокое, словно там стояла сама смерть, размахивая своей косой. Между холмами глубоко врезались в землю узкие овраги, в них по белым камням струилась желтая дождевая вода.