Вдруг Ханца поднялась на ноги, и мы взглянули на нее с изумлением. Она была удивительно маленькая и сгорбленная, как старушка, большой платок матери придавал ей еще более старческий вид.
— Что же мы не идем? — спросила она, закидывая мешок за плечо.
В этот миг она вдруг оказалась старше всех нас, и мы доверились ей, поднялись и пошли. Ноги плохо повиновались, были словно деревянные.
Небо опускалось все ниже и все больше темнело, оно следило за нами большим черным оком, и нам становилось жутко. Дождь пошел сильнее — он лил теперь тонкими прямыми струйками. На земле были сплошные лужи, ноги еще больше увязали в грязи.
— Остаться бы там! — сказал Тоне, опустив глаза. Ханца почти закричала:
— Нет, нет, нет!
Удивительно, как она поняла его мысль, которую он и сам едва ли мог осознать до конца. Но я прочел ту же мысль и в глазах Лойзе, чувствуя, как она зарождается и в моей душе…
Раздался приглушенный гром, словно вдали за горой по деревянному мосту с шумом промчались телеги. Все мы поняли, что это такое, но никто не сказал ни слова, каждый глядел себе под ноги. Вскоре небо рассекла белая сверкающая линия, замерла на какой-то миг и исчезла, а за горой снова загремели раскаты.
Ханца перекрестилась.
Тот желанный холм, который мы прежде различали вдали, теперь исчез. Небо совсем приблизилось к земле, опустившись почти до верхушек одиноких деревьев, со всех сторон оно накатывалось на нас, как море. И на всем свете не было сейчас ничего, кроме этой безжизненной равнины.
Оглянувшись, я увидел, что идем мы теперь в ином порядке: всех нас ведет за собой Ханца. Согнутая в три погибели, она шла осторожно, маленькими шажками, крепко вцепившись обеими руками в тяжелый мешок. Так наша маленькая Ханца готова была уйти в вечность…
Вдруг я содрогнулся всем телом. Тоне, который плелся последним, неожиданно остановился и, уронив с плеча мешок, громко заплакал. Странно звучал его голос, гулко разносившийся по всей равнине, — он был подобен ночному собачьему вою.
Все мы остановились; Лойзе смотрел в сторону, губы его шевелились, словно ему что-то хотелось сказать.
Подняв брошенный мешок, Ханца закинула его за плечи рядом со своим. Ноша теперь была больше самой Ханцы, но придерживала она ее одной рукой; возможно, ее и вовсе не надо было держать — мешки спокойно лежали на спине, согнутой так, будто Ханца кланялась в пояс — они расположились удобно, оглядываясь на нас с откровенной издевкой.
Ханца взяла Тоне за руку, и мы пошли дальше…
Не знаю, где сейчас Ханца. Недавно я видел женщину в поношенной, заплатанной одежонке, с изможденным чахоточным лицом и спокойными глазами; на руках она несла грудного ребенка, двое детей цеплялись за ее юбку. Ссутулившись, она переходила дорогу усталыми маленькими шажками; на углу она остановилась и засмотрелась куда-то вдаль… Думаю, это была Ханца…
Мы озябли, промокнув под дождем до костей, холод вздымался с затопленной водой равнины, струился с серого неба, наполняя наши сердца отчаянием. Нам было так страшно, что мы не решались оглядеться по сторонам. Теперь и меня все настойчивее охватывало желание остаться здесь, лечь прямо в грязь, в лужу. Мы обменялись с Лойзе сочувственными взглядами…
В эту минуту раздался странный звенящий звук, словно посреди поля на самых высоких нотах зазвонил небольшой колокол. Это Ханца начала громко молиться.
И сразу нам стало легче, не так жутко, поутихла тоска. Казалось, будто вместе с нами вся равнина читает длинную, печальную молитву.
Мы замолчали, когда дошли до оврага. Здесь и в самом деле нас ждал конец.
Овраг был широкий, от дождя он до верху наполнился желтой водой, которая быстро текла, вздымая мутные волны. Через овраг было перекинуто тоненькое бревнышко, почти не обтесанное, круглое и скользкое, перил никаких не было и в помине. Мы остановились перед оврагом, и ужас охватывал нас все сильнее, подкатывался к самому горлу, будто кто-то сдавливал нам шею. Я весь затрясся, когда Ханца ступила на бревнышко.
Она сделала осторожный шажок маленькой грязной ногой, постояла и пошла медленно, согнувшись под тяжелой ношей, переставляя ноги так, словно шутки ради идет по канату. За нею шагнул Лойзе, а за ним следом я; все мы перебрались на тот берег, хотя чувствовали себя после этого совсем изнуренными, ноги у нас дрожали, будто мы странствовали целую вечность — миновали долгую, крутую, полную опасностей дорогу. На той стороне остался один Тоне. Он тупо поглядывал на нас, опустив беспомощно руки, словно они у него онемели.