Прусский посланник барон Мардефельд злобно пророчил:
«Все русские вообще желают свободы, но не могут согласиться между собою о мерах ее и качестве и до какой степени им следует ограничивать самодержавие… Императрица возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация, хотя и много говорит о свободе, но свободы не знала, не знает и никогда не сумеет воспользоваться ею…»
Герцог де Лириа, посол Испании, спросил: «А кто это такая – Анна Иоанновна?» – после чего отписал в Мадрид следующее:
«Русская нация не могла лучше выбрать государыню. Курляндской герцогине 36 лет от роду, она очень величественной наружности, весьма любезна, отличается большим умом и поистине достойна русского трона…»
Глава четвертая
Врач и философ Кристодемус, доктор медицины и философии Падуанского университета, был начальником военных госпиталей в России; по происхождению – грек… Ныне он проживал в Риге, занимаясь науками, бесплатно лечил солдат и бедняков, собирал для коллекции монеты древнего мира. Двери дома своего Кристодемус всегда держал открытыми…
– Кто там стучит? Двери жилища философа не закрываются!
Вошел малый.
«Бычок славный; костюм – оранжевое с черным, цвета курляндской службы, а челюсть, челюсть… Бог ты мой, вот это кувалда!» – подумал Кристодемус, оглядывая гостя.
– Я камергер из Митавы… Бирен! Может, слышали обо мне?
– Нет, не слышал. А на что вы жалуетесь?
– Я здоров и ни на что не жалуюсь.
– Счастливчик, – вздохнул Кристодемус.
– Еще бы! Никто не спорит… Кстати, у меня скопилось уже немало старых медяков, но у вас, говорят, их больше?
– Показать?
– Нет, продать.
– Что для души – не продается. Один чекан Евкратида, царя Бактрии, мне обошелся в сорок ваших тощих кошельков.
– Надеюсь, – ответил Бирен, – вы не станете набивать цену?
– Вот там, в углу, – показал Кристодемус, – стоит моя палка, которую я беру с собой, чтобы отбиваться от голодных собак… Видите? Так возьмите ее в руки!
– Я взял, – ответил Бирен. – А дальше – что?
– Теперь этой палкой тресните себя по глупой башке…
– Весьма печально, – усмехнулся Бирен, – что вы не желаете услужить мне, камергеру Курляндской герцогини…
Так закончилось первое свидание ученого византийца с Биреном.
Впереди – еще два!
Густав Левенвольде скакал на Митаву. «Великий боже, – думал он, прыгая в седле, – кто мог предвидеть?» На мызе Корфов, возле ворот, качался тяжелый молоток. Левенвольде перехватил его, заухал в медный щит, висевший на столбе:
– Будите господина! Пусть скачет прямо к замку Вирцау…
Бирен безмятежно спал, когда в ухо ему крикнул Левенвольде:
– Вставай же, Эрнст, случилось чудо: наша герцогиня Анна избрана в императрицы всероссийские… Встань, твой час пробил!
Из-под длинной рубахи Бирена виднелись ноги в штопаных чулках.
– О, горе нам, горе… – с трудом опомнился камергер. – Кто же теперь защитит нас на Митаве? Бенигна, мы с тобой погибли…
За пологом алькова мелькнула горбатая тень Бенигны Бирен, вспыхнул огонек свечи возле распятья.
– Всевышний, – пылко шептала горбунья, – за что нам это наказанье? Не много ли ты даешь нам испытаний? Защити нас и отврати семейство Биренов от разлуки с герцогиней Анной… Сжалься!
Анна Иоанновна вышла из спальни (щеки в узорах от кружевных подушек). Зевала сочно, словно мужик, в большой мясистый кулак. Левенвольде громко стукнулся коленом в пол, протянул герцогине письмо от своего брата.
– Ваше величество! – оглушил он Анну. – Читайте… из Москвы!
– Эрнст, свечу сюда, – велела Анна, еще всего не осознав.
Письмо раскрылось в пальцах герцогини – с треском. Возле корявого лица плясало пламя. Зрачки Анны – прыг-прыг по строчкам, губы втянуты. Вдруг руки вскинула, забормотала по-русски:
– Вот оно… вот оно… подкатило! Сколько лет муку терпела. На восемь тышш жила, в нитку тянулась. И каждому угоди… А теперь-то – вот оно: Россия – моя, чай?
Затрясла письмом, заколыхалась грудями:
– Оценили вдовство мое… всенародно! Господи, – заревела Анна, – маменьки-то нет. Вот порадовалась бы, на меня глядючи. Густав! Эрнст! Бенигна! За любовь-то вашу… озолочу!
Рука Бирена опустилась, лизал ее коптящий язык огня. Желтый воск стекал на вытертые в танцах ковры. Бирен громко рыдал.
Левенвольде вздохнул – шумно, словно загнанная лошадь.
– Ваше величество, – произнес он, – возьмите себя в руки… Успокойте свое высокое достоинство и перечтите письмо заново: вы пропустили, в счастии своем, самое главное. Русские вашу власть ограничивают. Отныне ваш престол – не трон, а только место для удобного сидения…
Услышав это, Бирен снова поднял свечи к лицу Анны.
– Если так, – сказал обрадованно, – то не лучше ли остаться на Митаве? Здесь сидеть удобнее…
Анна Иоанновна вчиталась в письмо и сильно побледнела:
– Мне страшно стало, что здесь пишут… Эрнст! Русские хотят, чтоб ты остался на Митаве. И никого из близких мне с собой не брать… Но ты пойми: не стану ж я ради тебя престола русского лишаться…
Разбуженный шумом, тонко заплакал за стеною ребенок – ее сын, Карлуша Бирен, и этот плач напомнил каждому о многом…
– Все уладится, – сказал Левенвольде. – Важно сохранить тайну. Депутаты из Москвы не должны знать, что гонец немецкий опередил посланцев русских. От этого зависит многое!
Гулко захлопали двери замка Вирцау, Анна дунула на свечи:
– Кто там идет? Спрячемся… тихо!
– Какая тьма, – раздался чей-то сонный голос. – Не попал ли я к Вульзевулу в чистилище? Конечно, в преисподне дьявола удобнее творить выгодные дела, нежели в чистом раю при херувимах.
– Это безбожник Корф! – испугался Бирен. – Что ему надо?
Левенвольде нащупал в потемках руку Анны – влажную:
– Это я пригласил барона Корфа в Вирцау…
– Зачем ты это сделал, Густав? – прошипела Анна.
– Не обессудьте, ваше величество, но Корф… умен. И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом…
– Альбрехт, – позвала Анна Корфа, – я еду на Москву! Поздравь меня: я стала русской императрицей…
В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.
– Черт побери! Зажгите хоть одну свечу – я не вижу новое величество мира нашего…
Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт Корф помчался на Москву, где его поджидал «умирающий» Остерман.
Рейнгольд Левенвольде писал на Митаву брату Густаву, что избрание Анны, как и смерть Петра, окружены пока непроницаемой тайной. И советовал: до времени с депутатами не спорить – подписать все, что дают, а здесь, на Москве (сообщал Рейнгольд), уже есть люди, которые приготовят Анне престол в том великолепии, которого она достойна, как самодержица.
Оплывали бледные свечи – за окнами Вирцау светало.
Нежданно явился Кейзерлинг, веселый и бодрый.
– Ну, – сказал, – от меня-то, надеюсь, вы не станете скрывать, что тут случилось?
Ему сообщили новость, и вот тут-то Кейзерлинг понял, что он был самым умным на Митаве: никогда с Биреном не ссорился, наоборот, даже помогал ему… И сейчас он сказал Бирену:
– Эрнст, не я ли подарил тебе на счастье орех-двойчатку, которую нашел осенью по дороге на Кальмцейге? А теперь я согласен на самое малое: дозволь мне быть твоим конюхом.
– Погоди, – хмурился Бирен. – Москва еще далеко, да меня русские варвары в Москву и не пускают…
Раздались звоны шпор и тяжелый шаг: то прибыл ландгофмейстер фон дер Ховен, и гроб господень отливал багрово на его плаще среди трех горностаев. Почетный рыцарь Курляндии преклонил свое надменное колено перед притихшей Анной Иоанновной.