Еще одна группа немецких танков появилась вдруг сбоку, а на смену тем, которые были уже уничтожены, лезли новые шесть. Рядом с собой Дементьев видел сейчас только четырех истребителей. Среди них был и тот первый смельчак с татарскими глазами. На его петлицах было два треугольника…
— Как зовут тебя? — спросил Дементьев внимательно, чтобы навеки запомнить, вглядываясь в это молодое, румяно-смуглое лицо, отмеченное опасным, недавно зарубцевавшимся, но еще багровым шрамом. Этот шрам пересекал щеку и уходил под воротник.
— Аркадий Забалуев, товарищ политрук. А тебя как звать?
— Григорий Дементьев…
— Владлен Кассовский.
— Александр Груздь.
— Дмитрий Фетисов.
Они наперебой, торопливо называли свои фамилии. Это были только фамилии, но в эти моменты каждому из них казалось, что они говорят друг другу и узнают друг о друге все, что можно сказать словами. Аркадий Забалуев держал в руках бутылку и зорко оглядывался. Танки приближались…
— Начинай, друзья! — крикнул Забалуев, и опять все было застлано дымом и чадом… На какие-то мельчайшие доли секунды Дементьев вдруг забывался. Ему казалось, что происходит чудовищная игра в городки: розовая от заката, жаркая пыль, вздымавшаяся на улице станицы, пыль жаркая, обжигающая, горячая, пыль вместе с дымом и удушливой, знойной тракторной вонью… Синее небо и слепящее солнце, беспредельные хлеба, урожай…
— Бей, ребята!
— Бей, ребята, фашистов!
Еще три танка горело, и еще шесть немецких танкистов пристрелил политрук Дементьев из своего автомата. Но вдруг тяжелый удар по голове свалил его с ног… «Я живой», — думал Дементьев и отползал, но танк шел на него, и он близко видел эту шершаво-жаркую броню, какую-то чужую, нерусскую клепку, чужие рогатые цифры и буквы… От танка веяло жаром и смертью. Вдруг раздался грохот, танк дрогнул и накренился на бок… Еще одна вспышка грохота. «Мы бьем их, — подумал Дементьев и перестал ползти. — Мы бьем их, значит, все хорошо». Он чувствовал тупую боль в голове, в боку саднило, и вдруг чьи-то сильные руки схватили, потащили его…
Это был Аркадий Забалуев.
Стойкость
Деревня Сорокино, за которую шел бой, давно сожжена фашистами. Только по старым ветлам, расщербленным, отрепанным и обезображенным, можно догадаться, в каком направлении здесь шел уличный порядок. Черепки посуды, какое-то обуглившееся тряпье, искривленные черные скелеты кроватей… Каждый клочок оскверненной земли требовал мести, и бойцы младшего лейтенанта Федорова дрались с каким-то немым ожесточением. Для большинства это был первый бой. Совсем недавно пришли они из запасных частей Подмосковья, Верхнего Поволжья. И нетрудно им было представить на месте сожженного Сорокино свою родную деревню.
Бой начался утром, кончился к вечеру. Гитлеровцев отогнали на сто метров за деревню и закрепились северо-западнее ее на открытой редкой опушке осиновой рощи.
Эта опушка была целью наступательных действий младшего лейтенанта Федорова: владея ею, враг поражал отсюда фланкирующим огнем наши окопы. Нам эта позиция, на шестьсот метров выдающаяся в расположение противника, нужна была как исходная для будущего наступления.
Младший лейтенант Федоров понимал, что немцы не могут примириться с потерей этой важной позиции. Он понимал также, что, выбив фашистов из деревни Сорокино, он только положил начало в выполнении своей очень трудной и очень почетной задачи. Нужно остаться на этой позиции и закрепиться здесь.
Не отдохнув после боя, бойцы в темноте наступившей ночи громоздили снеговые валы, воздвигали круговую оборону. Враги были не более чем в нескольких десятках метрах: справа, слева и спереди явственно слышны были их голоса. Они усиливали огонь, но пулеметчики Софронов и Круглов на каждую вспышку вражеского огня давали свою стремительную, короткую, уничтожающую очередь. Так прикрывали они лихорадочно-быструю и спорую работу по укреплению блиндажей, работу, которая шла в темноте. Нужно успеть до света зарыться; ведь с утра немцы получат возможность бить прицельным огнем. Нужно успеть зарыться и на их огонь ответить тройным огнем. Нужно зарыться здесь. Если выбора не будет — погибнуть, но не уйти отсюда.
Перед рассветом, в самый темный час ночи, Федоров собрал своих бойцов. Невысокого роста, русенький, незаметный, он завоевал их доверие своей спокойной отвагой, тем, что помнил каждого своего бойца.
— Товарищи, — сказал он, — если потребуется, мы последуем примеру семнадцати наших братьев. — Он замолчал…
— Последуем, — ответил кто-то из бойцов.
О примере семнадцати знали все. А некоторые из бойцов Федорова в лицо помнили этих героев, ели с ними из одного котла и дружески здоровались при встрече. Семнадцать красноармейцев прославились тем, что, взяв два вражеских дзота, все погибли, по навсегда удержали эти дзоты для советского войска, для Советской страны.
Задачу семнадцати героям ставил тот же командир старший лейтенант Булахов, который послал бойцов Федорова в бой за деревню Сорокино. У Федорова было сейчас восемнадцать бойцов, твердо готовых следовать примеру семнадцати.
Старший лейтенант Булахов лежал в темной и тесной землянке на своем КП. Связисты тянули провод к Федорову, и Булахов ждал возможности поговорить с ним по телефону. Старший лейтенант вспоминал все свои действия в тот памятный день, когда погибли семнадцать героев. Нет, никак не мог он сделать иначе. Все силы его батальона были в бою, а когда подошло подкрепление из полка, семнадцать уже погибли. Но зато дзоты и посейчас являются опорными пунктами расположения полка. Слава семнадцати озарила не только полк и дивизию — вся страна знала о героях. Как в явь, видел Булахов сейчас эти родные лица: какие подвиги мог бы совершить каждый, если бы остался в живых! Но ведь живы те восемнадцать, что закрепляются северо-западнее Сорокино, там, откуда, то затихая, то вновь разгораясь, слышна перестрелка. «Все сделаю, но не дам им погибнуть», — говорил себе Булахов и перебирал все отданные приказания: прорыть траншеи сообщения с группой младшего лейтенанта Федорова; подтянуть боеприпасы и продукты: до света они должны быть туда перекинуты, раненые оттуда доставлены, нужно подобрать людей взамен. Скорее бы, скорее заработала связь!
Трудно молодому командиру сдерживать себя, хочется самому отправиться туда, откуда слышна перестрелка. Несколько месяцев назад, когда Булахов впервые прибыл на фронт, он, конечно, так и сделал бы. Зимой, когда батальон попал в трудное положение, он пошел вместе с бойцами в контратаку и неплохо поработал своим автоматом. Но за месяц войны повзрослел он, как за год, и твердо знал сейчас, что не пристало ему в передовой линии блистать доблестью. Нет, оставаясь здесь, на КП, он должен отсюда руководить всей совокупной силой огня своего батальона.
Наступили дни горячего весеннего солнца, и с угрожающей быстротой стали оседать только что воздвигнутые снежные укрепления. И опять ночи напролет работали бойцы Федорова, торопились закапываться в землю. Днем же, стараясь использовать для укрытия каждый пенек, каждую ложбинку, каждую воронку от снаряда, каждый камень, они вели перестрелку с немцами, не позволяя врагу поднять головы. Но и самим им тоже целые дни приходилось лежать в талой воде. Разогреваться приходилось в работе: земля была промерзшая и нелегко поддавалась кирке, лому и лопате.
Старший лейтенант Булахов делал все, чтобы обеспечить бойцам Федорова возможность осуществить свою тяжелую почетную боевую задачу. Телефонная связь работала бесперебойно. По ночам, с риском попасть под обстрел, восемнадцати бойцам доставлялись боеприпасы и обеденная еда.
Этим, по положению, ведал старшина роты Жданов. После того как его ранили в один из первых дней боев за Сорокино, на место его назначен был молодой красноармеец Нестеренко. Это было в те тяжелые дни, когда осели снеговые блиндажи, а земляные укрепления только еще строились, в дни, когда особенно опасно было добраться до восемнадцати храбрецов.