Яблоко было в капельках дождя, крепкое, с тонким запахом. К его глянцевитому боку приклеился лист.
- Спасибо,- смущенно пробормотал Акулов, не решаясь при женщине сунуть яблоко в карман, так и пошел, неловко держа его в руке.
В избах за прудом зажглись огни. Мимо Акулова, позванивая колокольцем, прошла корова. В стороне, неподалеку от усадьбы, чернело небольшое, вросшее в землю строение. Должно быть, тот самый пожарный сарай.
Акулов свернул по тропке направо, к первой избе, что стояла как раз напротив пожарного сарая.
Ветха была изба, крохотная, как из сказки. Подслеповатые оконца глядели тускло, будто были на них бельма; ограда в палисаднике повалилась, приминая бурьян. Ступеньки крыльца, однако же, были чисто вымыты, тут же на перилах сушилась тряпка.
Акулов потоптался на крыльце, стукнул в дверь раз, другой - дверь внезапно отворилась, словно его, Акулова, ждали, и на пороге возникла старушка, такая усохшая и маленькая, что сначала Акулов принял ее за девочку-подростка. Была она самое большее Акулову по пояс. Глядела ясно, спокойно. Чистая кофта, темная юбка до пят, на голове платочек в горох.
Акулов оторопело глядел на нее, не решаясь спросить, но молчать было совсем уже неудобно, и он сказал:
- Я извиняюсь, переночевать у вас можно, бабуль?
- А чего ж нельзя? Завсегда можно. Здесь в каждой избе месте найдется. Заходьте.
Акулов вдруг понял, что его особенно поразило в старухе: глаза! Даже в густоте сумерек видна была их льдистая голубизна, но в памяти бродило еще воспоминание - видел он где-то старуху, кого-то похожего на нее. Давно... очень давно. Да так и не вспомнил.
Вслед за старухой он прошел в просторные сени, где стоял старый фаянсовый рукомойник, рядом - керосинка, на шатком столике. Духовито пахло травой. Пучки ее были развешаны повсюду, свет лампочки с трудом пробивался сквозь топорщившиеся со стены стебли.
За сенями была комната, разделенная на две половины широкой русской печью и тонкой, должно быть фанерной, перегородкой. В первой половине стоял темный, грубой работы стол, две скамьи, у печи - немудреная утварь. На оконце ситцевая занавеска.
- Пальтушку-то сыми и ступай в светелку,- сказала старуха.- А я покуда здесь управлюсь.
- Как звать-то вас, бабуль? - спросил Акулов, стаскивая плащ.
Ботинки он тоже снял по северному обычаю. Пол был вымыт до желтизны, половичок из разноцветных лоскутьев свежепростиран. В чем-чем, а в чистоте Акулов понимал: корабельная закваска.
- Чо те? - не поняла старуха.
- Кличут вас как?
- А-а, Марией... Кондратьевной. Ботинки ты зазря снял, пол у нас холодный. Дует.
- Ничего, я привычный.
Во второй половине избы, или светелке, как назвала ее старуха, прижились не менее древние вещи: железная кровать с горкой подушек под кисейным покрывалом, над кроватью - лубочный коврик: замок, гуси-лебеди на озере ядовитой расцветки - продукция какого-то горе-кустаря; часы-ходики с гирькой в виде еловой шишки; в углу - диван, вернее, его подобие, весь как в пене, в салфеточках, кружевных рюшечках. Единственной, пожалуй, вещью, принадлежавшей двадцатому веку, был телевизор старой марки.
Акулов опасливо покосился на диван, сомневаясь в его прочности, но все же рискнул и тяжело опустился, подминая под себя все это кружевное великолепие. Диван податливо принял его, в глубине задребезжали пружины. Взгляд Акулова упал на столик - под зеркалом. На столике в блюдце лежал гриб с бледно-розовой клейкой шляпкой.
"Снадобье, что ли, какое? - подумал он.- У нас на Севере из грибов что-то такое делают..."
Акулов был родом из древней поморской деревушки Кудьмы, что приютилась на взгорке у большого и темного озера. Это озеро и осталось единственой отметиной в памяти Акулова. Деревню он не любил, вспоминал редко, с неодобрением. Но сейчас в маленькой этой, трогатель-но чистой избе родилось вдруг в его памяти отчетливое видение: большая темная изба, запах мокрых сетей, жарко потрескивают в печи дрова - огонь высвечивает худое бородатое лицо отца... Отец утонул сразу после войны. Мать годом позже свезли на погост, где, по преданию, хоронили староверов...
- Телевизор, может, пустить? - спросила из-за перегородки Мария Кондратьевна.
- Нет, спасибо. Я уж так посижу.
- Посиди, посиди, посумерничай...
- Баушк, а зачем этот гриб в блюдце? - спросил Акулов.
- От мух. Мухомор-то. Мухи садятся и околевают.
- Вон оно что...
Хлопнула входная дверь, слабый голос позвал:
- Марея, дома ли?
- Дома, дома. Кто там?
- Да я, кто ж еще.
- Матрена, что ль? Заходи. Чего ты там шкрябаешь, не сымай обувку-то, у меня не метено.
- Ладно, ладно, я так. Дай, думаю, схожу к Марее, навещу, жива ли?
- Жива. А что мне сделается?
Загремела отодвигаемая лавка. Матрена тяжело сопела, усаживаясь.
- Клюку-то мою ты далеко не ставь. Я без нее и встать не смогу. Про горе мое небось слыхала?
- Как же,- отозвалась Мария Кондратьевна, голос ее дрогнул.
- Я теперя одна осталась... Одна, Марея. Дочь в отпуск поехала и померла там.
- Царство ей небесное и вечный покой. Да что с ней, ведь молодая...
- Молодая,- согласилась та, которую Мария Кондратьевна называла Матреной. Акулов попытался представить ее и не смог. И что его поразило - в голосе не было скорби. Обыденный был голос и оттого страшный.- Ноне больше молодые и мрут. А мы живем... На што? Телеграмму как получили, зять побежал ероплан заказывать... Нюшка портиться уже стала. Жара. А я, значит, в сельсовет, с учета ее снимать.
"Бог ты мой,- ужаснулся Акулов,- портиться стала. Как о рыбе. Дочь ведь".
За тонкой перегородкой воцарилось молчание. Громко стучали ходики.
- Нонешний год и ехать ей не хотелось,- снова заговорила Матрена.Да-а, как сердце чуяло.
- Гляди-ко.
- Не поеду, говорит, мама. А то еще не свидимся. Сердце у нее. А знаешь, как начальник ее на похоронах плакал? Такой человек - душевный.
- И давно ль похоронили-то?
- Сорок дней прошло. В воскресенье было. А не спится... Так и стоит она у меня в глазах. Может, на что обиделась?
- В церкви отпевали?
- Какое! Зять что баран уперся, ни в какую. Да-а-а.
- Все там будем, но не в одно время. Чаю-то попьешь?
- Не-е. Распухла вон вся, как колода. Пойду я, Марея. Поглядела на тебя и пойду. Недолго нам друг на дружку глядеть осталось. Да и пора...
Сопение, хриплое бормотание, возня.
"Недолго нам друг на дружку глядеть осталось,- повторил про себя Акулов.- Вон оно как просто..."
О жизни Акулов никогда глубоко не задумывался. Общался в основном с людьми молодыми, сильными. Смерть среди них уважали, всякое случалось в трудной их морской службе, но смерть была роковой случайностью, так стоило ли о ней думать? А здесь так просто...
Тревожила еще неясно очерченная мысль, и от нее было неспокойно. Как он жил? Детдом, двухъярусные койки в ФЗУ, училище, флот и опять-таки общежитие, кубрики, каюты. Его всегда кормили. Плохо ли, хорошо ли, покормили. У него всегда был теплый угол, друзья, и ничего ему не нужно другого. А рядом, оказывается, текла иная жизнь...
- У тебя что, гости? - спросила Матрена.- Я вон гляжу, макентош висит.
- На ночевку попросился. Приезжий.
- И то, и то. Ну я пойду, Марея.
- Иди, иди.
"А ведь она меня даже не спросила, кто я и откуда. Даже звать как не спросила",- с удивлением подумал Акулов.