Потом Андрей Михайлович поинтересовался племянником — у того все было хорошо. Ирина, заулыбавшись, рассказала, что каждое письмо, успокаивая ее, Петя начинает словами: «Мамочка, здравствуй, я еще не женился и пока не собираюсь...» Недавно ему старшего лейтенанта присвоили...
Когда Ирина все как будто бы рассказала о сыне, Каретников спросил вдруг:
— А вот скажи... Как по-твоему? Если женщина просит зайти за ее письмом на почту, а когда заходишь — письма нет...
Он старался придать себе вид просто любопытствующего человека, но Ирина сразу понимающе и лукаво улыбнулась. Она вполне допускала, что у брата случаются иногда мимолетные истории, и заранее относилась к этому не особенно осуждающе, даже, пожалуй, снисходительно, как почти всякая женщина, когда это касается чужих мужей и ни для одной из сторон не оборачивается драмой.
— А нам что, письма от нее понадобились?
— Нам — нет, — тоже легко, в тон сестре, ответил Каретников. — Но если просят зайти на почту... Почему бы и не зайти?
— Надеюсь, хоть не дурочка?
— Наоборот! Она... — Он замолк, смутившись своей горячности.
Это уже было похоже на что-то более серьезное, что могло так или иначе осложнить семейную жизнь брата, и Ирина, пряча за насмешкой некоторое беспокойство, спросила:
— Значит, влюбилась, что ли?
— Но тогда же написала бы? Логично?
— Да как сказать... Для мужчины, может, и логично. А женщина... понимает по одной логике, а чувствует и поступает часто совсем по другой. Потому и не написала, чтоб не считал, что она навязывается. И теперь, если любит, всю жизнь может ждать звонка. Или письма... — Ей вдруг стало жаль эту женщину. — Только знаешь, Андрюша, не надо бы, а?
— Ты так просишь... — усмехнулся Каретников.
— Я за нее прошу, а не за тебя. Тебе-то что? А ей, может быть...
— Не беспокойся. Изверг не знает ни адреса, ни телефона. К сожалению... — Он поднялся из-за стола, взглянув на часы. — К сожалению, мне пора. Надо еще успеть дочку замуж отдать.
— Ты смотри там, — напутствовала Ирина, — если что — отказывай от дома жениху.
— Я их вообще сейчас всех разгоню, — пообещал Каретников. — И Лену, и Женьку... и этого... И завтра же начнем новую жизнь!
— Обязательно, — улыбнулась ему Ирина. — Мы почему-то всегда только завтра и собираемся ее начать. Спасибо, что приехал.
«Как сложно все в подлунном мире... — бормотал Каретников, спускаясь по темной лестнице. Сколько он ни бывал здесь, всегда почему-то на лестничных площадках кто-то выворачивал лампочки. — У человека две ноги, а не четыре...»
Абракадабра какая-то: «А у собаки — хвост. Как сложен мир...»
Уж, казалось бы, кому и чувствовать-то себя счастливым, как не человеку устроенному, благополучному, удачливому... А может, так оно и создано для равновесия, что счастливыми бывают как раз другие?
Но тогда... но сколько же, значит, он тогда недобрал в этой жизни!
Андрей Михайлович почувствовал себя так, словно он в чем-то очень долго обманывался и вот теперь вдруг понял это. И даже не так, что он сам, а что его кто-то ввел в заблуждение. Просто... да, бесстыдно и жестоко надул, подсунув ему некую видимость вместо чего-то в самом деле стоящего: на, мол, потешься мишурой. А другие тем временем...
«Ну, почему другие?..» — стал успокаивать себя Каретников.
Ему перед самим собой понадобилось утвердиться, что нет, он бывал не только удачлив и доволен жизнью, но что и у него в жизни тоже вот случалось... как это Ирина выразилась?... «остросчастливые» состояния. Не могло же так быть, чтобы они совсем у него не случались! Нужно только припомнить...
Тут, конечно, и защита докторской, и телеграмма Высшей аттестационной комиссии с поздравлением, и вручение профессорского диплома... Или не то? Ну, зачем же ханжой-то прикидываться? Действительно ведь был счастлив...
Значит, в последние свои минуты... Ему даже за себя обидно сделалось: вот только об этом и подумал бы, только это и вспомнится?!
Ну а у других — что? Тоже ведь, наверно, не бог весть... У большинства-то и этого не было!
Нет, у него все-таки было! Он отчетливо вспомнил мгновение острого счастья, которое испытал когда-то давно, лет двадцать... нет, лет пятнадцать назад. Они снимали летом дачу на малолюдной в те годы песчаной косе под Одессой. Он встал почему-то очень рано, над морем только появилось солнце, в домике еще спали, а он поднялся по наружной лесенке на почти плоскую крышу, растянулся там на раскладушке, и такая нежная тишина была вокруг, такое умиротворенное спокойствие внутри самого себя, и еще такая долгая-долгая жизнь ему предстояла — интересная, умная, удачливая, сулившая столько достижений и радостей впереди, — что он почувствовал себя бесконечно счастливым.