При этом воспоминании что-то, видимо, появилось в его лице, потому что она, чутко уловив это, спросила участливо:
— У вас... что-то случилось?
Каретников помедлил и удивленно сказал:
— А вы... ведьмочка какая-то, честное слово.
Так он, ласково посмеиваясь, и называл ее потом, все время не переставая удивляться какой-то необыкновенной ее способности угадывать все, что он чувствовал, о чем по тем или иным причинам не всегда договаривал, а порой даже и то, о чем лишь успевал подумать.
Как будто и не глядя на него, не замечая его короткого оценивающего взгляда, брошенного иногда украдкой на проходящую мимо них женщину, Вера тем не менее тут же спрашивала с мягкой неосуждающей улыбкой:
— Понравилась?
— Ну что вы!.. — Невольно он выдавал себя этим торопливым восклицанием, из-за этого чуть смущался и, посмеиваясь, сокрушенно вздыхал: — Просто невозможно!..
Искоса поглядывая на нее, он подозревал, что и тут она уже все заранее поняла, то есть все, что он собирался дальше сказать: и то, что иметь такую жену, как она, это же форменное бедствие, и то, почему, мол, бедствие — ведь все замечает, ведьмочка, все чувствует, ничего и скрыть невозможно!
А она словно бы и в самом деле все понимала в нем и радостно удивлялась себе, потому что никогда не думала, что кого-то вообще можно так предугадывать — жест, мимику, взгляд, даже движение губ, которые еще только собирались произнести слово. Уж, казалось бы, кого ей и понимать, как не своего мужа, если они в согласии прожили двадцать с лишним лет и она действительно понимала его, знала все мельчайшие его привычки, но понимание это было все же объяснимым, оно складывалось постепенно, годами и десятилетиями, было чем-то выученным, затверженным, усвоенным путем длительных повторений, было с ее стороны лишь, в конце концов, суммой ответных действий и слов, совпадающих с действиями и словами другого человека как необходимое условие согласной жизни. Все, что угадывалось ею в муже, ей просто надо было угадывать, а теперь она вдруг увидела, что угадывать что-то в другом человеке — это уже само по себе такая радость, что, кажется, ничего другого ей и не надо, только бы длилась и длилась такая возможность. Впрочем, она понимала, что Андрею Михайловичу, как, наверно, и любому мужчине, этого мало, тем более что курортные отношения, как она, впервые в своей жизни приехав в санаторий, скоро увидела, были особенными, со своими облегченными правилами и несложной моралью.
Соседки по палате заинтересованно расспрашивали о ее отношениях с Андреем Михайловичем, сначала обижались, считая, что она притворяется перед ними, осторожничает, скрывая свою близость с ним, а потом — то ли поверив ей, то ли проницательно высчитав по времени, что ей, кажется, и впрямь некогда быть с ним наедине, раз их постоянно видят то на пляже, то в парке, то в кино или на улицах городка, — стали посмеиваться и увещевать ее. Одна из них, веселая курносая толстушка, говорила, что зря она, Вера, так глупо ведет себя, все равно никто ей за это памятник не поставит, а другая, высокая, худая, с тонкими бледными губами, даже осуждающе сказала Вере однажды, что это же уметь надо: такого видного мужика подцепила, под метр девяносто, а никакой от этого пользы, только другим дорогу перебежала, да и об Андрее Михайловиче она тоже потом неодобрительно высказалась в том смысле, что вообще какой-то не тот мужик нынче пошел, какой-то совсем не предприимчивый, ленивый, все теперь надо за него решать, прямо хоть сама... Тут она произнесла слово, которое очень развеселило толстушку и несколько смутило Веру, ибо во всей ее предыдущей жизни услышать такое от женщины ей не доводилось еще.
Как бывает не в придуманной и кем-то описанной, а именно только в настоящей жизни, когда по необъяснимой случайности происходят самые невероятные совпадения во времени, как совпадение только что подуманного слова и тут же вдруг, в ту же секунду, произнесенного по радио или кем-то рядом, — так в это же самое время в другом санаторном корпусе некто Константин Прокофьевич, живший в одной комнате с Каретниковым, пожилой прихрамывающий человек в просторно-мешковатом старомодном костюме, деликатно отводя глаза и с преувеличенной озабоченностью пристегивая ли протез, старательно ли подравнивая ножничками усы перед зеркалом, уже не впервые громко сообщал, что завтра с утра он на очередную экскурсию едет. Говорилось это исключительно с одной целью: чтобы Андрей Михайлович знал уже заранее, что их комната завтра будет в полном его распоряжении до самого ужина. Или, собираясь вечером на прогулку, Константин Прокофьевич, опять-таки движимый мужской солидарностью, как бы докладывал: иду в кино на такой-то сеанс, буду тогда-то.