Но что же делать, если Андрей Михайлович, коротким умелым движением вдевая руки в подставленные операционной сестрой перчатки, протирая их тампонами со спиртом и оглядывая инструмент, разложенный в изголовье мерно похрапывающего больного, ни о чем возвышающем его, Каретникова, не думал и ничего особенного не чувствовал, кроме нетерпения побыстрее начать операцию и убедиться в своей правоте. В чем-то, может быть, он был в эти минуты ближе к врачебному любопытству, чем к состраданию.
Во всяком случае, о том, что лежащий перед ним человек был еще совсем молод, что у него двое ребят-дошкольников и что после операции, если подтвердятся худшие опасения, больному предстоит очень трудная жизнь, совершенно новое ее качество, и при этом никто не сможет предсказать, как долго даже и такая жизнь будет длиться, — об этом Каретников теперь не думал. Это все было раньше, когда обнаружил опухоль при первом же осмотре, ругнув про себя матом какого-то неизвестного ему коллегу из поликлиники, который, не сумев заметить опухоль, так и останется невиновным, потому что никто не будет доискиваться и разбираться в его вине, связанной с плохой ли профессиональной подготовкой, с очередью ли больных в коридоре, а может быть, просто с ленью, безразличием или еще с чем-нибудь, уже совсем неуловимым. Сострадание Андрей Михайлович чувствовал раньше, когда пришлось сказать, что нужна срочная операция, когда вынужден был предупредить, какая это предстоит операция, если обстоятельства сложатся неблагоприятно, и когда, говоря все это, надо было оставаться совершенно спокойным и убедительно деловым. Сострадание вернется к Андрею Михайловичу и потом на какое-то время, но уже смешанное с удовлетворением, что сделал как будто все, что был в силах сделать. Однако будет это уже после, когда он размоется, скинет перчатки и обрызганный кровью халат, утрет лицо марлевой маской, уйдет к себе в кабинет, опустошенно и тяжело опустится на стул, и если при этом никто сразу же не заглянет к нему, не отвлечет каким-нибудь вопросом или разговором о чем-то другом, не касающемся только что законченной операции. А если и об операции возникнет речь, то что же может быть за разговор по этому поводу, как не о частностях — технических деталях, послеоперационном уходе и ближайших назначениях лекарств.
Теперь же, за несколько минут до начала операции, мысли его были случайные, самые простые, обрывочные и к тому же совсем не последовательные, связанные и с тем внешним, что происходило вокруг него, и с чем-то в себе самом, но таким же, по сути, случайным, что так или иначе откликалось в нем на все это внешнее, что его окружало.
Он услышал за дверями операционной осторожное пошаркивание множества ног, приглушенный говор — и отметил, что это студенты пришли.
— Твоя группа? — спросил он Сушенцова, и тот, давно уже готовый к операции, кивнул.
Андрей Михайлович отошел к окну, оберегая свою стерильность от анестезиолога Якова Давыдовича, который заканчивал последние приготовления, и подумал, глядя сверху, с третьего этажа, на полуоголенные деревья, на желтый ковер, скрывший траву, что вот уже и осень скоро закончится. Сколько же прошло со смерти отца?
Ощущение было странно противоречивым: когда подумал о его смерти, показалось, что это уже очень давно случилось, а когда вспомнил живое лицо, то почудилось, что совсем еще недавно отец был жив... К Ирине, что ли, съездить сегодня?..
— Ушли, — доложил о комиссии Иван Фомич, заглянув в операционную.
— Ну и как? — без всякого интереса спросил Андрей Михайлович и принялся размечать линии предстоящих разрезов.
— Мелкие замечания, конечно, есть... Но они сами сказали, что это неважно. Думается, все... того... обошлось, Андрей Михайлович.
— Лабораторию предупредили? — спросил Каретников у Сушенцова.
— Да, Андрей Михайлович... — Сушенцов уже в который раз посмотрел на часы, вделанные над дверью операционной. Рассчитывал, что к обеду они закончат, взял у приятеля ключи от квартиры, времени только до пяти вечера, пока приятель с женой с работы не вернутся, но они уже на час задержались с операцией... Как-то надо предупредить... Хотя она же должна понять, что все переносится часа на полтора. В три — там, а в пять уже уходить. Не густо... А потом, дома, еще галиматью ее править, чтобы Андрею Михайловичу завтра понравилось. И все ж думал, она поинтереснее... Внешность обманчива...