Что-то не так он, видимо, понял в ее покорности.
Он ожидал уже сейчас упреков, обиды — всего, что угодно, а она стояла перед ним опустив голову, как будто чувствовала себя виноватой, что в чем-то вынуждена была отказать ему.
— Я ведь завтра улетаю... — сказал Володин. Как-то уж слишком это походило на извинение, и он замолчал.
— Что я должна сказать? — Она все еще виновато смотрела на него, стараясь улыбнуться, а в глазах — Володин не поверил сначала — в глазах у нее стояли слезы. Ребенок!..
«Да черт с ними, в конце концов, с этими поцелуями», — подумал Володин. Согласен он и без поцелуев — только бы не ушла так сразу.
— Вы просто обязаны сказать, что... что вам очень жаль.
— Мне жаль, Сережа, — как будто бы послушно проговорила она.
— И что вы хотите, — подсказал дальше Володин, — меня проводить.
После некоторого колебания (он уже успел немного обидеться) она с улыбкой повторила за ним:
— Я хочу завтра вас проводить, Сережа.
Значит, все-таки согласилась... Но теперь, когда она согласилась, ему этого уже было недостаточно, ему показалось, что весь их разговор выглядит слишком несерьезным: просто она повторяет за ним слово в слово, раз ему так хочется.
— Да нет, — объяснил ей Володин, — это же я хочу, чтобы вы проводили меня. А я хочу... — Он даже немного запутался. — Ну да, я хочу, чтобы все это вы сами хотели...
— А я действительно сама этого хочу, — сказала она.
— Вы?! — Володин все-таки не поверил.
Но она так хорошо, так ласково сейчас смотрела на него, что он тут же перестал сомневаться. Медленно, с давно уже забытой робостью — еще со школьных, наверно, или с курсантских лет — Володин потянулся к ней, но тут же и остановился, чувствуя, что, кажется, уже опоздал, что та возможная и, может быть, действительно разрешенная ему секунда прошла, что он сам, кажется, только что упустил ее, если она вообще была, эта секунда...
На аэродроме он боялся, что вот-вот сорвется сейчас, скажет Алле что-то непоправимо нежное, окончательное — такое, после чего никуда ему уже не отступить, никуда не деться, и, значит, все, чем он так дорожил эти годы, — свобода, возможные новые и волнующие знакомства, полная безотчетность перед кем бы то ни было, кроме командира, да и то только по службе, — все это сразу же оборвется, бесповоротно уйдет, и такое появилось чувство, что вот имел ты крылья — и своими же руками их обламываешь...
А если уже завтра, или через месяц, или через десять лет он встретит кого-нибудь, встретит и поймет, что вот она-то и есть та, единственная, предназначенная тебе, но будет уже поздно?..
Ничего он так и не сказал ей тогда, ни на что не решился, даже на прощальный поцелуй, договорились только, что они будут писать друг другу, а через год, летом, они вместе поедут куда-нибудь к морю, в тихую южную бухту, к горячим камням...
Почему он решил, что именно летом? А в другое время она просто и не сможет: всю зиму диплом писать — последний курс института, — да и кто едет к морю зимой?.. А летом, даже если и не будет отпуска (скорее всего, что не будет), он постарается вырвать у Букреева хотя бы десять дней.
Как же ему было ответить Филькину? Есть у него Алла, нет?..
Никак не ответив, Володин снова отвернулся к прокладочному столу, а Филькин подумал, что штурман не может пока забыть ему тот случай с маяком.
— Сергей Владимирович, я подвел вас перед командиром, я понимаю, — виновато сказал Филькин. — Но, честное слово, я...
— Кофе не прозевайте, — сказал Володин не оборачиваясь.
И манерой разговаривать, и усмешкой своей, и некоторой сухостью в обращении штурман напоминал Филькину командира. Уловив это, Филькин перестал обижаться на Володина, потому что командир был для Филькина как бы эталоном требовательного и грамотного морского офицера, а раз Володин в чем-то походил на него, то Филькин и ему, Володину, многое готов был простить.
— Только до кипения? — озабоченно спросил Филькин, боясь упустить ту важную, по словам Володина, минуту, нет, даже секунду, когда чуть замешкайся — все загубишь: и вкус, и аромат, и цвет.