— Идите сюда, — позвала Елена, — скучно мне.
Не буду врать: из-за давности лет мне не восстановить в памяти ее лица. Помню только волосы необыкновенно рыжего цвета и глаза — голубые, которые темнели, когда она была чем-нибудь довольна или рассержена. И еще губы помню — полные, всегда готовые вот-вот улыбнуться.
Я сел с ней рядом да так осторожно, что некоторое время как бы стоял на полусогнутых ногах.
— Кто тебя разукрасил? — спросила она меня.
— Это из-за тебя, — ответил Витька, — за то, что он тебя не «рыжей ведьмой», а «графиней» обозвал.
— Молодец, — Елена взглянула на меня, и глаза ее вдруг потемнели и сузились. — Прямо благородный рыцарь.
— Ерунда, — еле выговорил я, — они со злости.
Сидели мы долго. У меня от напряжения затекли ноги. Ведь Елена была совсем близко, и стоило мне пошевелиться, и я бы коснулся ее. А я боялся этого. Я старался не смотреть на нее. И было странное ощущение: я не смотрел на нее, но — видел ее. А когда она поднимала руки, чтобы поправить прическу, голова моя сама невольно поворачивалась в ее сторону, мне становилось до жара в щеках стыдно, но я смотрел на подмышки. А потом отворачивался, выпрямлялся, чтобы встать и уйти: и — сидел.
— Ты в клуб пойдешь? — спросил Витька.
— Нет, — ответила Елена. — Мне и здесь хорошо.
— А чего твой жених не пришел?
— Во-первых, не твое дело. Во-вторых, он мне не жених. А в-третьих, мы поругались.
— А завтра сама к нему побежишь.
— Как бы не так.
Я побрел домой. За синяки мне попало. Я огрызался на добродушные замечания, получил от отца подзатыльник, разревелся и спрятался в своей комнатушке. Плакал я обо всем сразу — и о том, что Генку дома бьют, и о том, что я ударил Витьку, и о том, что у Елены все-таки есть жених, и о том, что настукали мне из-за нее… Я силился вспомнить что-нибудь Генкино, чтобы думать о Елене было противно, и не мог ничего такого вспомнить. Зато вспомнил, что Елена старше меня и ростом выше, и — главное! — она красавица, и — слез прибавилось. И они стали горькими… Одиночество ощущается не только тогда, когда никого у тебя нет, но и когда — есть, но не с тобой. Эх, первые в жизни одиночества — мальчишьи! Они, как ступеньки к повзрослению. Одиночество — значит, остаться наедине со своей жизнью и увидеть ее всю насквозь…
И вот когда впервые я испытал это острое чувство, то сначала показался самому себе до ничтожества маленьким. И все вокруг было против меня. А я был глупым, смешным и страшно несчастным. И я был против всего и всех.
Но потом, выплакавшись, я ощутил себя не то чтобы сильным, большим и умным, а просто способным к сопротивлению. Подумалось мне с недетской отчетливостью, что я — это лишь я, и все, что выпадет на мою долю — только мое, и я обязан это пережить. И все сразу стало незамысловатым и ясным. В душе возникла негромкая радость. Мир показался разноцветным и дружелюбным. И даже когда вспоминался Генка Смородников, мир не терял своих красок и дружелюбного ко мне отношения, потому что Генка вспоминался с голубями…
И еще мне было приятно оттого, что все спят, а я размышляю в темноте о жизни. Я был уверен, что повзрослел за несколько часов.
Уснул я неожиданно и проснулся счастливым.
Дома никого не было, и это тоже было хорошо. Я долго валялся в постели, хотя меня так и тянуло выскочить на улицу; потом долго умывался, даже позавтракал не торопясь — убежденный, что сегодня со мной случится что-то необыкновенное, и — словно оттягивал удовольствие.
Я ведь не знал, что послезавтра начнется война, на которой погибнут Витька, Елена и Генка. А если бы и знал, то не поверил — тогда! — что их могут убить. Ведь мальчишки и девчонки верят в бессмертие, вернее, не верят в смерть. Только повзрослев, они поймут, что Чапаев действительно утонул.
Был прозрачный и жаркий день, не душный, а просто жаркий.
Впервые в жизни я сам, по собственной воле облачился в чистую рубашку и причесался. Физиономия моя была украшена тремя синяками, левый глаз припух. Я правым подмигнул себе в зеркале и показал язык.
Мальчишки посмотрели на меня с состраданием: они-то решили, что меня нарядили взрослые.
И Витька удивился:
— Куда это тебя?
— Никуда, — весело ответил я, — просто так.
— Жди меня. Я за хлебом. Дверь не заперта. Елена ключ потеряла, а сама дрыхнет.
Я вполне мог подождать Витьку на улице, но — подумал об этом только тогда, когда уже поднимался на второй этаж, крепко держась за перила. Я не отрывал руки, будто боялся упасть. И хотя шел я долго-долго, у дверей оказался неожиданно. Стоял я перед ними, смятенный, глупо-радостный и какой-то другой, не такой, каким был всего несколько минут назад.