— Не пейте с утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков! — весело и громко повторил он. И выпил еще глоток.
…Охо-хо… Это была самая большая и самая первая его любовь — глупая, как ему тогда казалось, девчонка с острыми локотками, в застиранном платьице, робкая на людях и отчаянная, когда оставалась с ним вдвоем. Никогда ничего она не просила, всегда была за все благодарна, богатая своею любовью. Она была его первой, и никто не сумел с ней соперничать. Все, что он узнал о женщине, о любовном счастье, он узнал от нее, и ни одна не смогла этого повторить.
А он не понял.
И она ушла.
Или он ушел?
И долго казалось: забыл.
Забыл по-молодому, без сожаления, тем более, без укоров совести.
И пронес ее через всю жизнь. Она была в такой глубине души, что чувствовалась оттуда, как далекое-далекое эхо неизвестного голоса.
Забытая, она владела им. Она не простила ему, что он не понял ее. Она как бы растворилась в нем.
Ему казалось, что он уходит от женщины, потому что разлюбил ее, а он и не любил ее, а это она уводила его, она, его самая первая, самая большая и последняя любовь.
Не разрешила она ему никого полюбить так, как она его любила.
И все-таки она — была.
…Старик вернулся в комнату, и остатки запонок проскрипели у него под ногами.
Он куда-то торопился, но не мог понять: куда?
А он торопился доказать ей, что не зря они встретились. Он докажет ей это.
Старик сел за стол работать. Ведь он был стар, как дом, в котором он жил и ему действительно надо было торопиться…
1964 г.
Симка-Сима-Серафима
Рассказ
Казалась, на всей земле сейчас была знойная, душная, как здесь, тишина, будто и звуки, — даже стрекотание кузнечиков, — высохли и осыпались в густые травы.
Но они, густые травы, полные сил, не клонились под плотной жарой, стояли прямо. Высохло и поникло лишь то, что потеряло близкую связь с землей.
Разморенная, усталая — сегодня второпях, через силу, боясь непогоды, докосили самый дальний луг — Серафима не стала ждать машины, одна зашагала в деревню.
Да и надо было подумать кое о чем и чтоб никто не мешал думать-то…
Она сорвала платок, и толстая коса упала за спину. Сразу быстрее зашаталось, словно груз поудобнее взяла.
Усталость понемногу, если и не пропадала, то становилась до того привычной, что уже и не замечалась, и женщина шла, умиротворенная, сощурив, почти закрыв глаза, потом бросилась с дороги далеко в траву, припала к земле щекой. Дурманящим, вперемежку жарким и прохладным ароматом дышали травы, живым-живым в этой суши. С каждым глотком воздуха в тело проникала и копилась там блаженная истома.
Смутная радость бытия, неясное, неуверенное ощущение счастья и тут же острая, толчками, тоска по неведомому звали Серафиму подняться на ноги и брести куда глаза глядят. Она встала, потянулась, машинально начала закручивать косу, в которой запутались стебельки трав и лепестки цветов, уложила ее вокруг головы, завязала платок по самые глаза, шагнула в сторону леса и знала уже, уловила тайный зов души. Так с ней часто бывало: безо всякого вдруг повода почувствует Серафима себя, как будто переполненной до краев, шевельнуться нельзя — расплещется все, но и на месте оставаться нельзя — тянет, прямо тащит ее куда-то, и она медленно, осторожно уходит — уносит себя, бродит по лесу или полю, в лугах, словно все дороги запамятовала… Бродит она, плутает, прислушиваясь, что возьмет в ней верх — тоска или радость; нет, ощущение счастья не терялось, хотя временами и растаивало, оставляя в душе пустоту, но, возвращаясь, тревожила, правда, соседствуя с тоской…
Домой Серафима приходила виноватой, смотрела устало, рассеянно, словно вспоминая, где же это и зачем же бродила.
Семен которое-то время разглядывал ее, усмехаясь не очень-то по-доброму, будто и впрямь подозревая в чем-то недозволенном, говорил:
— Нагулялась, значит. — Лицо у него оставалось безразличным, а голос заметно твердел: — Тогда я так считаю. Воды в баню натаскать надо. Да и бочка в огороде чего-то пустует. — И еще, будто учетчик, перечислял несделанные работы.
Серафима брала ведра, коромысло и шла к реке.
По бабьим понятиям, Семен был хорошим мужем: выпивал мало и редко, без удовольствия, оттого и дружков у него, можно считать, не было; за рублем на виду у всех не бегал, но умел перед праздником съездить в город с бочкой соленых огурцов или капусты — глядишь, обратно везет жене капроны-нейлоны и разные там разности.