Кондаков вставал из-за стола — высокий, чуть ли не под самый потолок, с крупным лицом, большерукий, — медвежьей поступью шел в бухгалтерию, а потом тоже отправлялся завтракать.
Тимофей Тимофеевич прожил в Хмельниках больше тридцати лет. Со времени организации лесопункта он не расставался с этим поселком, домишки которого выбежали из дремучего леса и остановились на берегу, как бы боясь замочить в воде ноги. Начинал Кондаков вальщиком леса с лучковкой, а потом орудовал бензомоторной пилой. На его глазах друг друга сменяли сезонные лошадки с волокушами и подсанками, трелёвочные, гусеничные трактора и автомобили. Менялась и технология: от сквозных бригад переходили к комплексным, потом освоили и забыли цикличный метод, затем валили и раскряжевывали лес малыми комплексными бригадами… Одно, устарев, уходило в прошлое, другое являлось на смену, и за всем Тимофей Тимофеевич успевал.
В Хмельниках Кондаков женился на Тасе Ивушкиной — красивой черноглазой обрубщице сучьев, приехавшей из-под Новгорода. Построил добротный дом с резными наличниками и жестяным петухом на коньке, вырастил шестерых сыновей. Сыновья выучились и разъехались по белу свету. Осталась одна дочурка, школьница Людмила.
У порога Тимофей Тимофеевич старательно вытер ноги о половичок, разделся и пригладил широкой пятерней рыжеватые волосы. Людмила собиралась в школу. У дочери — русая толстая коса, серые, как у отца, спокойные глаза. Дожевывая что-то, она торопливо сунула портфель книжки и побежала. Отец загрохотал вдогонку:
— А харчи-то забыла! Эй, Людка!
Людмила возвратилась из сеней, схватила сверток с завтраком и исчезла.
Из комнаты выплыла Таисья Никаноровна, неизменная любовь Кондакова, его жена и хозяйка. Маленькая, ладная, в цветном халатике, еще довольно миловидная, она несла сковородку с глазуньей. На сковородке по-гусиному зло шипело сало. Кондаков кивнул в сторону только что убежавшей дочери:
— Рассеянная! Вся в тебя.
— Вся в меня? А не в тебя ли? Ты сам такой рассеянный, такой непутевый, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Что, неправда? Папиросы оставил на тумбочке. Там, поди, стрелял у своих конторских? Платочек тебе приготовила — забыл. Нос кулаком утирал? Умывался — мыло в таз уронил. Курам ячменя не насыпал! Что, неправда? И дверь не закрыл. Кот — на стол и в кринку с молоком. Испоганил молоко. Вот ты какой рассеянный! А еще говоришь…
Тимофей Тимофеевич замахал руками с виноватой улыбкой:
— Ну, ладно. Высказалась?
— Высказалась.
Таисья Никаноровна налила стакан чаю. Он был густой и крепкий, и в нем золотисто поблескивала ложечка.
— А в магазине кофты продавали пуховые. Купил бы! Мне страсть как нравятся! — Таисья Никаноровна пододвинула мужу вазу с вареньем.
— Мне недосуг. Купи сама.
— Придется самой. Да и что ты в покупках смыслишь? Туфли принес на номер больше, обменять пришлось. Духи на Восьмое марта продавец-плут тебе всучил лежалые. Настоящего запаху нет, выдохся.
— Дай-ка простокваши.
— Простокваши? Сейчас. — Она сорвалась с места, побежала в чулан. Возвратилась с кринкой в руках. — Пожалуйста! Простокваша полезна. Все говорят. Даже по радио один профессор за эту простоквашу агитировал.
— Эх, колоколец! Дар Валдая! — шутливо упрекнул жену Тимофей Тимофеевич. — Не удержишь тебя!
— Что значит не удержишь? — Таисья Никаноровна даже привскочила на стуле. — Мне же скучно! Я же целый день одна. Только и знай — у плиты крутись. Ты на работе, Людка в школе. А придет из школы — на цепи не удержишь: шастает на улице до самых потёмок. Смотри, как бы с парнями не связалась. Молода еще.
— Сама смотри.
— Вот-вот! Все на меня. Что я, за ней по пятам буду ходить? — Таисья Никаноровна вдруг умолкла, опустив голову. Тимофей Тимофеевич видел теперь большой узел ее черных волос, тщательно заколотый шпильками. — Устроил бы ты меня на работу! Дома надоело. Ой, как надоело!
— Зачем тебе работа? — удивился он, озадаченно почесав переносицу. — Живем в достатке. Покой, тишина.
— Руки настоящего дела просят, Тимоша.
— Поди к соседке, почеши язык.
— Тебе всё шуточки!
Таисья Никаноровна стала прибирать на столе. Кондаков взял газету, украдкой наблюдая за женой. Ее маленькие ловкие руки так и мелькали, перемывая посуду. Прядь волос, не попавшая в узел, свешивалась на глаза, и Таисья Никаноровна досадливо отбрасывала ее рукой.
Кондаков так привык слушать мирную домашнюю болтовню жены! Умолкни вдруг этот родной, бесконечно дорогой голос — он умер бы с тоски.
Тимофей Тимофеевич и Таисья Никаноровна — молчун и говорунья — как бы дополняли и взаимно уравновешивали друг друга.
Кондаков вспомнил, что давно, в молодости, когда его Тася была еще красивее и сводила с ума всех парней посёлка, ему не раз приходилось пускать в ход тяжелые кулаки в укромных закоулках, чтобы не быть битому ревнивыми хмельниковскими ухажёрами.
Превосходно зная причуды своенравной речушки, которая игриво петляла среди мшаников и болот, Кондаков умел выбирать время для сброса древесины. И все же, как только начинали таять снега и признаки весны проступали всё отчетливей, им овладевали волнение и беспокойство.
Он вскакивал по ночам с постели: чудился ливень грозивший половодьем. Открыв окно, Кондаков прислушивался. На улице стояла сторожкая тишина. Хрипло, со сна кричали петухи. Днём Тимофей Тимофеевич уходил в лес и смотрел, много ли там осталось снега. Снег был еще глубокий, рыхлый, и под ним хлюпал вода.
Снетков стал уклоняться от телефонных разговоров, предоставляя это начальнику лесопункта.
— Ну тебя к шутам, — сказал он Кондакову. — Ещё неприятность тут с тобой наживешь. Поеду-ка в лес, проверю технику безопасности.
А директор опять звонил:
— В верховьях подвижка льда. В Марьине сбрасывают лес.
Кондаков даже по телефону почувствовал, как встревожен Перминов. Тимофей Тимофеевич понимал эту тревогу: на плечах директора восемь лесозаготовительных пунктов, миллион кубометров бревен в штабелях.
— Пора и тебе начинать, — советовал директор. — Брёвна со льдом унесет.
— Река тут мелководна. Будет пыж. Надо ждать воды, — ответил Кондаков.
— Да что ты твердишь: ждать, ждать… — взорвался Перминов. — Никаких пыжей не будет! Если завтра не начнешь — получишь выговор. В приказе. Будь здоров
— Это несправедливо, — возразил Кондаков и покраснел от волнения. Он хотел сказать, что сплавляет бревна больше пятнадцати лет, что ему, новому директору, работающему тут первый год, не следовало бы та наседать на подчиненных, не зная обстановки. Но трубка уже молчала. Тимофей Тимофеевич не сразу попал ушком ее на рычаг.
На другой день статистик со скорбным видом положила перед начальником лесопункта телефонограмму: директор сдержал слово.
Потом он позвонил и потребовал Снеткова. Тот и краснел и бледнел, слушая разнос. Перминов называл уполномоченного хлюпиком, либералом и приказал применить к непослушному руководителю лесопункта власть леспромхозовского представителя.
— Приказ есть приказ, — сказал Снетков. — Не зарывайся, Кондаков. Директор приказывает — он и отвечает.
— Он подстраховывается. Боится ответственности, — угрюмо отозвался Кондаков. — Ему там трудно судить о поведении реки. А за сплав мы все в ответе. И он, и я, и ты.
— А вы уверены в правильности своего решения?
— Уверен.
— Так сколько же еще ждать?
— Два дня.
— Черт знает, что ты за человек! Чугунная у тебя сила воли! Не своротишь! — Снетков вскочил, побегал по кабинету и вышел, хлопнув дверью.
Пришла Таисья Никаноровна. На ней резиновые сапоги и ватник. Голова обвязана теплой косынкой, глаза светятся довольно и весело.
Увидев на полу мокрые следы от своих сапог, она немножко смутилась.
— Чего тебе? — недружелюбно спросил Тимофей Тимофеевич.