Иван Лазаревич стоял отдельно от всех у камина, и проникавшее в окно холодное солнце отбрасывало на стену рядом с камином его похожий на Петра Первого профиль. Лазаревич, с первого дня проведавший, что Вертухин в Билимбай послан неспроста, глядел на него почтительно и надеждой. Он располагал, что Вертухин не дознается об утайках от казны, кои он делал, а ежели дознается, не станет упорствовать и примет подношение, дабы не докладывал в Петербург. Тем паче завершит дознание о смертоубийстве персиянина, в пользу его, Ивана Лазаревича.
— Водил ли кто-нибудь из вас знакомство с сим человеком? — он кивнул головой на дверь позади себя и строго посмотрел на Фетинью.
Вертухин был горяч до женского полу, а к Фетинье у него сразу нашлось особое слово, кое он располагал сегодня же высказать.
— Да откель, батюшка! — за всех ответила Меланья. — Мы его и видим-то первый раз.
— Извольте вас побеспокоить, я слыхивал, он жил тут целую неделю, — соврал Вертухин с полупоклоном в сторону Меланьи, будто госпожи.
Вертухин ничего подобного не слыхивал, однако врать умел до того приятно и обходительно, что Фетинья, кою он при своих телодвижениях опять успел одарить взглядом, вся зарделась.
— Да всего-то три… — начала было она, но Иван Лазаревич, подскочив, перебил ее:
— Три часа, она хотела сказать.
Фетинья не сводила бесстыжих глаз с Вертухина. Вертухин пришелся ей куда как больше по сердцу, нежели Лазаревич, поскольку был вдвое моложе и к тому же носил офицерский мундир, от коих Фетинья просто сходила с ума.
— А серебряный медальон? — сказал вдруг Вертухин. — На медальоне-то ваш вензель, Иван Вазгенович.
— Ихний, — подтвердила Фетинья так быстро, что Лазаревич даже не успел наступить ей на ногу.
Что тут двигало ненормальной девкою, что она хотела погубить хозяина, никто не мог бы сказать. Кроме пылкого сердца Вертухина.
Он вильнул как-то всем телом сразу, будто большой породистый пес, которому вынесли миску, и жадно осмотрел Фетинью с головы до ног.
— И вы даже не пытались его открыть? — снова обратился он к Лазаревичу.
— Ни в коем разе! — сказал Лазаревич.
— Но медальон из вашей коллекции?
Лазаревич опустил голову и стоял, будто перед казнью.
— Поручик всего лишь купил его у меня.
— Выходит, вы все ж таки знаете, кто таков этот господин? — Вертухин держался по-хозяйски, его огромные брови поворачивались то к одному, то к другому и тоже как бы говорили вместе с ним.
Все присутствующие, включая Лазаревича, окончательно присмирели.
— Присядемте, — пригласил Вертухин, будто в собственном доме, и достал из буфета чайные чашки.
Лазаревич сделал знак, и Меланья, коя в сей момент орудовала кочергою в камине, отставив ее, кинулась на кухню. Вертухин, Лазаревич и Фетинья сели за стол, прочие остались на ногах. В сенях маячил Кузьма, приказывая мальчику-служке в доме Лазаревича отколупывать лед с его бороды.
Вертухин, перегнувшись через колени Фетиньи, тянулся уже к полуштофу на нижней полке буфета:
— Простите, простите за неловкость!
Полуштоф выскользнул из его пальцев Фетинье на колени.
— Простите, простите! — подхватил он его другой рукой и едва не сверзился со стула.
Меланья внесла недовольно бормочущий самовар и грохнула его на стол перед носом Вертухина.
— Подай, милая, блюдо с кренделями, — словно бы очнулся Лазаревич. — Да варенья из черники! — он посмотрел на полуштоф. — И пирог из леща!
— Да мы на поминках, ли што ли?! — вскинулась Меланья.
— Делай, что тебе говорят, — сказал Вертухин.
Меланья опять сунула кочергу в камин и, вытащив ее, раскаленную, потрясла перед Вертухиным:
— Только ради Ивана Вазгеновича!
Вертухин отшатнулся от ужасного Меланьиного оружия.
Меланья исчезла в кухне, и минуту спустя явились и крендели, и варенье, и пирог.
— Ну-с, — обратился Вертухин к Фетинье, как бы вовсе не обращая внимания на всемогущего хозяина Билимбиевского завода, — вы, дражайшая, свидетельствуете, что убиенного господина знали в сем доме?
Только тут скорбь и тяготы сердца, приличествующие случаю, обозначились на лицах домочадцев Ивана Лазаревича.
— Позвольте объясниться, — сказал Лазаревич.
Вертухин важно наклонил голову.
Лазаревич подвигался на стуле и начал.
Выяснилось следующее. Господин персиянин или араб, имеющий на себе тулуп и башкирский малахай, появился в доме рано утром. Он был чрез меру высок ростом, имел тонкий голос и ходил неуклюже, как бы подпрыгивая. Шевелюра на его голове была столь густой и обильной, что на ней не удержался бы никакой парик.