Это воспоминание молнией пронеслось в сознании Мелии, и она внимательнее вгляделась в знакомое лицо, и сейчас, в пламени свечей, Эмерик казался ей расчетливей и жестче, чем обычно. Ей страстно захотелось узнать, какие мысли и желания прячутся за этой красивой, но словно неживой маской лица, однако гадать она не решалась. Ей впервые пришло в голову это сравнение — маска. Да, пожалуй, именно так, но что бы ни прятал за ней ее владелец, одно Мелия поняла определенно — то не были мысли о ней, и это добавляло горечи сегодняшней встрече.
Эмерик, занимавший в этот вечер все мысли Мелии, также бросил на нее украдкой взгляд, но не долгий, изучающий, как она, а короткий и стремительный, как полет стрелы, лишь для того, чтобы обновить в памяти ее образ. Взгляд этот не остался незамеченным, но, увидев в нем полное отсутствие интереса, Мелия вздохнула и почувствовала, как против воли в ней начинает подниматься раздражение. Раздражение, вызванное недовольством. Недовольством Эмериком, а еще больше собой.
Вздохнул и Эмерик. Он знал, что Мелия давно охотится за ним и умело подогревал ее пыл, надеясь, что, если повезет, в этой игре возродится и его интерес к женщинам, которого он в последнее время совсем не испытывал. Наконец он посчитал, что время приспело, плод созрел и его пора вкушать, пока не начал портиться. Мелия, правда, вела себя независимо, всем своим видом показывая, что лишь снисходит до его настойчивых ухаживаний и ее готовность отдаться ему когда угодно, где угодно и как угодно — это всего лишь мимолетная прихоть, милость с ее стороны. Смешная девчонка! Ну что же — пусть себе думает, что все зависит от нее.
Что-то сбило настрой его мыслей, и Эмерик недовольно нахмурился, пытаясь найти причину. Ага! Эта фраза — смешная девчонка! Он подумал так об Мелии, но напомнила она ему о ее сестре — Зите, молодой и робкой, как мальчик-подросток.
Едва это сравнение пришло ему в голову, как он поймал себя на том, что охотно променял бы Мелию на мальчика, и что сама она, несмотря на его упорные попытки возбудить в себе интерес к этой светской львице, совсем не привлекает его. Это было грустно. Он посмотрел в зеркало на Зиту — пожалуй, он предпочел бы сейчас ее пылкую неопытность жадной ненасытности Мелии. Это могло быть даже интересно. Он даже не нарушил бы ее девственности и вернул бы Фабиану такой, какой взял — неповрежденной!
От этой свежей и многообещающей мысли ему сделалось смешно, и Эмерик рассмеялся, на мгновение став похожим на обыкновенного, живого человека. Видимо, такое состояние было настолько необычным для него, что повергло в изумление его товарищей, но он даже не заметил этого.
Зато заметила Мелия…
«А впрочем, — подумал Эмерик, — почему нет? Нужно лишь сделать так, чтобы Фабиана не оказалось рядом в нужный момент. Ну и, видимо от этого никуда не деться, придется сперва заняться Мелией».
Ясно, как день, что она не перестанет липнуть к нему, пока он не доведет ее до полного изнеможения. На это потребуется время, что несколько омрачало радость, но он решил не портить вечер неприятными мыслями. Все-таки впервые за многие месяцы Эмерик почувствовал нечто забытое, чего не испытывал уже давно — неподдельный интерес к женщине.
Конан с отвращением посмотрел на смеющегося. Чуть старше его самого, женоподобный франт, обильно увешанный золотыми безделушками, он производил впечатление человека, еще не успевшего прожить и трети жизни, но уже пресытившегося ею, утомленного и со скуки состарившегося, так и не став при этом взрослым. Состарившегося душой, телом оставаясь молодым!
Его лицо, с правильными, красивыми чертами, показалось варвару неживой маской, но проникнуть в то, что скрывалось за ней, Конан отнюдь не стремился. И без того ясно, что там нет ничего, кроме глупости да нечистых мыслей. К подобным типам он не испытывал ничего, кроме презрения и брезгливости.
Почувствовав на себе взгляд Эмерика, Зита обернулась, но чуть-чуть опоздала — он уже хихикал над своей удачной мыслью.
Зита вопросительно посмотрела на сестру, не понимая, что же так рассмешило ее кавалера, но та со скучающим видом смотрела в сторону, не проявляя к происходящему видимого интереса, и на мгновение Зита позавидовала ей. Позавидовала ее уверенности в себе, умению держаться, привлечь внимание, соблазнить наконец… Даже Эмерик не устоял перед ее чарами! Впрочем, она почему-то не испытывала к нему влечения. Эмерик был строен фигурой и красив лицом, однако Зита ощущала в нем изъян, не позволявший ей почувствовать к этому человеку симпатию.
Рука Фабиана легла на ее нежную ручку, и Зита вздрогнула, внезапно осознав, что кавалер ее прижимается к ней все теснее. Однако это вызвало в ней чувства прямо противоположные тем, к которым стремился Фабиан.
Впрочем, ему простительно, ведь он считает, что она влюбилась в него по уши и потому, презрев гордость, решила сама сделать первый шаг, подумала Зита. И он вовсе не виноват в том, что она не испытывает интереса к мужчинам.
К тому же обострять отношения сейчас ни к чему, ведь своего предназначения Фабиан еще не выполнил — хотя и безропотно терпеть его откровенные, а потому все более обременительные притязания девушка тоже не собиралась и потому незаметно отстранилась.
Зита встала, чтобы достать бутыль вина, предусмотрительно захваченную ими из дома, и Конан резко отпрянул. Теперь он мог лучше разглядеть вторую девушку, Мелию, и был очарован ее красотой.
Большеглазая, чернобровая, с правильными чертами лица, божественной грудью и сильными бедрами, с немыслимо узкой талией, она напоминала вендийских богинь, какими их изображают люди. Ее красота служила эталоном, недостижимым для других идеалом, предметом зависти многочисленных подруг и вожделения поклонников. Многие мужчины были готовы на все за счастье получить лишь один ее благосклонный взгляд, и она пользовалась этим, флиртуя напропалую, что и послужило поводом для многочисленных сплетен, которые в большинстве своем не имели под собой оснований.
Конан вспомнил наконец, откуда знал обеих сестер, хотя те никогда и не видели его. Знал он и их отца, Тефилуса, который постоянно находился при королевском дворе, в Аренджуне, а в Шадизаре, откуда жена с дочерьми не пожелали уезжать, появлялся лишь изредка.
Более того, Конан даже бывал у них дома, в роскошном особняке, в центре квартала знати, и сохранил об этом визите наилучшие воспоминания. И не мудрено: ведь туда он пришел с пустыми руками, а возвращался бережно унося в роскошном, розового дерева, резном ларце, выложенном изнутри нежнейшим бархатом цвета предночного неба, прекрасную, старинную диадему великолепной работы, с вправленными в нее тремя огромными бриллиантами чистейшей воды, редкого нежно-голубого оттенка.
Диадема хранилась в потаенном стенном шкафу, запиравшемся замком с хитроумным секретом. Шкаф находился в тайной комнате, доступ в которую был возможен лишь через потайную лестницу. И все это находилось в тщательно охраняемом многочисленной стражей здании.
Удачное завершение этого дела дало Конану основание считать свое искусство вора достойным умения древнего мастера, сотворившего диадему. Правда, справедливости ради стоит упомянуть, что почти никто не оценил мастерства Конана. Никто, кроме покупателя, отсыпавшего золото щедрой рукой, да старого Тефилуса, примчавшегося из Аренджуна сразу, как только узнал о пропаже.
Вот уж кто не остался равнодушным!
В первое же утро он обрушил на жену, дочерей и челядинцев столь мощный поток брани, что содержателю дешевого кабака в Пустыньке его хватило бы на десять лет непрерывных перебранок с завсегдатаями! И тогда Конан понял, почему молодых дочек Тефилуса не соблазнили прелести столичной жизни.
Однако, при всех своих недостатках, Тефилус был умным человеком. Он прекрасно знал, сколь неторопливо действует дознание в Заморе, и справедливо рассудил: если он желает вернуть утраченное, то должен действовать самостоятельно. И он поклялся, что получит диадему, даже если это обойдется ему втрое дороже самой вещи.