Ее губы задрожали. Упрямый мускул заходил на правой щеке.
— Зачем ты вызвал меня? — повторила она.
— Но я же уже объяснил.
— Нет. Я хочу знать настоящую причину.
— Мне тебя недоставало.
Я положил руку ей на колено. Она не стряхнула ее, но и никак не отреагировала.
— А если бы я не приехала?
— Я был бы очень огорчен.
— И телеграфировал бы кому-нибудь другому?
— Кому?
— Не знаю. Но у тебя наверняка есть и другие.
— Почему ты так думаешь?
— Человек вроде тебя все предусматривает. На всякий случай.
— Беа, что с тобой сегодня? Зачем мне нужен кто-то другой?
— А зачем тебе я?
— Потому что…
— Только смотри не скажи «потому что ты — это ты». Я могу и заплакать.
— Ты не веришь, что нужна мне?
— Нет.
— Постарайся поверить.
— Ты просто не любишь быть один, вот и все.
— С чего ты взяла?
— Мне кажется, Мартин, ты ужасно боишься одиночества.
— Одиночества боятся люди с нечистой совестью.
— А у тебя чистая?
— Разумеется.
— А если твоя жена узнает про эту поездку?
— Она не узнает.
— Почему ты послал телеграмму? — спросила она, помолчав. Щека у нее все еще подрагивала. — Почему не позвонил, чтобы мы могли все обсудить?
— Хотел удивить тебя.
— Может, боялся, что я откажусь?
Я смущенно улыбнулся:
— Ты права, боялся. А мне так хотелось, чтобы ты приехала. Вот я и решил не давать тебе никакой лазейки.
— Я могла и не приехать.
— Но ты же приехала.
— Знаешь, когда объявили, что рейс откладывается на час, я повернулась и вышла из аэровокзала. Я чувствовала облегчение. Казалось, все это случилось как раз для того, чтобы я успела одуматься.
— Но ведь потом ты вернулась. И это главное.
— Ты так думаешь? А если я скажу, что стыжусь этого? А если скажу, что никогда в жизни не чувствовала себя такой униженной?
Я не ответил. Но затем, протащившись еще ярдов сто по глубокому песку, остановил машину.
— Если хочешь, я отвезу тебя обратно.
Я знал, что это на нее подействует. Такое всегда действует.
— Но ведь этим уже ничего не изменишь… — растерянно сказала она. — Я ведь уже приехала. Стоит ли теперь возвращаться.
— Славно мы начинаем наши каникулы, — горько заметил я.
— Прости. Я не хотела обидеть тебя. Я думала, что сумею с собой справиться. Но этот обед у этих ужасных людей! Там было слишком много времени для мрачных мыслей. А теперь мне будто отмыться нужно.
— Наверняка ты не в первый раз решаешься на такое, — процедил я, понимая, что все рухнет, если я не буду тверд и даже резок.
К моему удивлению, она медленно согласилась.
— Конечно, — мягко ответила она, — и думаю, не в последний. Однажды, когда у нас с тобой все будет позади, кто-нибудь другой…
— Беа, ради бога! — воскликнул я. — Почему ты говоришь «позади»? Мы едва узнали друг друга.
— Ну, нам вряд ли предстоит совместная старость.
— Беа, — на мгновение я почувствовал себя беспомощным, — нельзя же думать о конце в самом начале.
— Нет, можно. И нужно, если хочешь быть честен с собой.
— Но, пока мы вместе…
— Я не могу обманывать себя, Мартин. Хотела бы, да не могу. — Она разгладила карту на коленях. — В один прекрасный день ты меня бросишь.
— Чепуха.
Она улыбнулась:
— Ты ведь не хочешь ни во что быть втянутым серьезно. Ни со мной, ни с кем другим. И когда я буду отчаянно нуждаться в тебе, ты меня бросишь. Потому что испугаешься меня. Или себя самого.
— Как ты можешь говорить такое!
— Я просто хочу, чтобы ты понял, что я ни о чем не прошу. И ничего не жду.
— Ты же знаешь, Беа, как много ты для меня значишь. С той первой ночи. И пожалуйста…
— Не пытайся унять меня своим воркованием. И не бойся меня обидеть. Просто скажи мне: что я для тебя? — И поскольку я не ответил сразу же, она продолжала:
— Вот видишь? Мы просто проводим время, и не более. И нечего делать вид, что тут что-то другое. А может, только этого и стоит ожидать друг от друга, а все остальное приводит к завоеванию и подчинению.
В приступе беспричинного раздражения я сказал:
— Ну, ладно, если все это так грязно, бесчувственно и грешно, так почему же ты тогда приехала?
— Господи, — сказала она так тихо, что я едва расслышал, — да потому, что я одинока. Или ты не знал?
Я обнял ее за плечи и прижал к себе, понимая, что нужно ее успокоить, пока она не зашла слишком далеко. Секунду она упиралась, потом опустила голову мне на плечо. Другая женщина заплакала бы, но не эта. Она почти никогда не плакала. При мне всего один раз. Казалось, что слезы слишком мелкое выражение для ее чувств, что глубинные движения ее души подчиняются каким-то более суровым законам. Мне это даже нравилось, потому что я не выношу женских слез.