Милые Марта и Мерри, не волнуйтесь обо мне. Все будет хорошо. Не сомневайтесь, в конце концов мы победим в этой войне, и тогда я вернусь домой и мы все снова будем вместе.
С неизменной любовью к вам обеим, а также к дедуле Маку и тетушке Уке. Вы даже не представляете, как вы все мне дороги.
– Ох, Мерри, – сказала мама, и глаза ее вновь наполнились слезами. – И зачем только я его послушала? Я же говорила ему, когда он уезжал в Англию, что мы должны поехать с ним, быть с ним рядом. Но нет, он даже слышать об этом не желал. Он порой может быть таким упрямым, твой папа. Заладил, как попугай: «Сидите в Нью-Йорке, тут безопасно. Вы же знаете, что на море тоже идет война. Плыть через Атлантику слишком рискованно. Там вражеские подлодки и военные корабли. К тому же у Мерри школа и занятия фортепьяно. Словом, сидите в Нью-Йорке, тут вам ничего не угрожает». Ох, Мерри, и зачем я только его послушала? Зачем?
Вот уж что-что, а споры перед папиным отъездом я помню отлично. Сколько их было, сколько уговоров и мольбы – сначала, чтобы папа вообще не уезжал, потом, раз уж это было так необходимо, чтобы, по крайней мере, взял нас с собой. Но папа твердо решил ехать и столь же твердо решил, что мы остаемся в Нью-Йорке. Мы с мамой в тот день пришли проводить его в порт. Может, мне и не хотелось, чтобы он уезжал, но в глубине души я так гордилась тем, что он идет на фронт, тем, какой щегольской, подтянутый и строгий вид у него был в военной форме. Даже папины усы как будто стали выглядеть строже. Он даже словно сделался выше ростом. Я помню, как папа в последний раз обнял меня на пристани, помню слова, которые он прошептал мне на ухо:
– Береги маму, Мерри. Не веди себя как дурында. – Мне нравилось, когда он называл меня дурындой или дурехой. Обычно он называл меня так, когда хотел поддразнить, но всегда произносил это с улыбкой. Мне нравилось, когда папа меня поддразнивал, и нравилась эта его улыбка. – Каждый раз, как увижу на небе луну, Мерри, – продолжал он, – я буду думать о тебе и напевать нашего любимого Моцарта. И ты делай то же самое, так что каждый раз, когда мы будем смотреть на луну, где бы мы ни были, мы будем слушать луну, и слышать друг друга, и думать друг о друге. Обещай мне.
Я обещала – и после держала слово. А потом он двинулся прочь этой своей размашистой походкой, а я глядела ему вслед.
Сколько раз я потом смотрела на луну в ночном небе и начинала напевать нашу любимую мелодию, сколько раз я слушала луну и думала о нем. Я не нарушила обещания.
В тот день, когда пришло письмо, я присела на корточки перед мамой и взяла ее за руки.
– Дурацкая школа, дурацкое фортепьяно, – сказала я. – Ты тогда была права, мама. Надо ехать к папе. В этой их Англии тоже есть школы, так ведь? И учителя музыки тоже, – да, наверное, еще и не такие бородавчатые, как мисс Фелпс. Поедем, мама. Мы должны туда поехать. Не можем же мы бросить папу одного в госпитале. Он ведь написал, как сильно ему хочется нас увидеть. Это он так просит нас приехать, я знаю это.
– Ты так считаешь, Мерри? Ты в самом деле так считаешь? А что будет с нашим домом и с лошадьми? Я имею в виду, кто будет за ними присматривать?
– Те же, кто присматривает все остальное время, мама, – ответила я. – Когда мы уезжаем на лето, дедуля Мак прекрасно управляется с садом и лошадьми, разве не так? Он любит сад и Джоуи с Бесс тоже любит до смерти, ты же сама знаешь. И они его тоже любят. И тетя Ука содержит дом в полном порядке, пока мы в Мэне преспокойно плаваем в лодке, рыбачим и обедаем на травке. Мы должны поехать в Англию, мама. Мы нужны папе. Как он там без нас?
– Ты права, Мерри! – воскликнула мама и, обняв меня, прижала к себе. – Решено! Мы едем в Англию, к папе!
В тот же вечер мы с мамой сели и написали папе ответ по очереди – одно предложение я, другое мама. Мы с ней частенько так делали. В самом конце письма я написала большими буквами:
МЫ УЖЕ ЕДЕМ, МИЛЫЙ ПАПА.
На то, чтобы устроить переезд через Атлантику, ушло несколько недель. Когда в школе узнали, что я скоро переезжаю в Англию, большинство моих подруг и учителей были скорее раздосадованы, чем опечалены. По мнению учителей, с нашей стороны было сейчас крайне опрометчиво и неблагоразумно даже думать о поездке в Европу, где «бушевала эта ужасная война». Точно так же они реагировали и год назад, когда им стало известно о том, что папа записался в армию добровольцем и уехал во Францию.