— Мой милый мальчик, — говорила она, когда видела, что я думаю об отце, — я тоже верю, что он вернется, — и гладила меня по голове маленькой, огрубевшей от домашней работы рукой.
Мы сидели вечером за столом, и кто-то постучал в дверь. Тихо и аккуратно.
Никто не услышал стука, я первый услышал. Мне что-то померещилось в нем. Какой-то приветливый, знакомый звук.
Я выбежал в переднюю, отворил.
На пороге стоял солдат. Я не узнал его, посторонился.
Это был отец. И я кинулся к нему на грудь, на шинель, мокрую от холодного дождя.
…За окном шел косой, стремительный дождь с ветром.
— Бог мой, как у вас тут хорошо, покойно, тепло, — сказал отец. — И Саша геройски добрался. Это все так странно, что я просто не понимаю, как все это могло случиться и закончиться так благополучно… Даже слишком хорошо. Помните, Фаина, Поликратов перстень? Страшно немного. Впрочем, старомодные глупости…
Мы зажгли старинные витые свечи в канделябрах. Нянька бегала из кухни в столовую, и удивительные пудинги из манной крупы, поджаренное сало с луком благоухали на все комнаты.
Отец был в красноармейской форме. В передней висел его шлем с большой красной звездой.
Я сел рядом, взял его за руку и спросил, как же ему удалось бежать.
— Видишь ли, Саша… Они довольно долго переезжали с места на место. Грабили, пьянствовали, убивали. И я на все это должен был смотреть. Я был пленный. В тихий вечер мое начальство доставало из чемодана речи Юлия Цезаря, мы вдвоем разбирали латинский текст и восторгались его красотами. Нас отрезали от Днестра части Красной Армии. Но капитан решил прорваться и, подобно Цезарю, перейти свой Рубикон. Часть банды переправилась через Днестр в Румынию, часть попала в плен, и я в том числе. Ценитель Юлия Цезаря, мой непосредственный начальник и покровитель, застрелился… Ты, наверно, помнишь солдата с круглой бородой? Его расстреляли. Мое заступничество не помогло… В Красную Армию вступил я добровольцем. После всего, что я пережил в банде и что ты видел краешком глаза, я считал это своим долгом. А сейчас конец войнам, общая демобилизация. И я снова гражданский человек, лесной инженер. Пора, пора возвращаться к своему делу… В одном отношении Владимир Игнатьевич был прав: путешествие к морю закалило меня, сделало крепче, что ли, и, вероятно, умней.
— Вы действительно очень переменились с нашей последней встречи, и вы мне нравитесь такой, как сейчас, гораздо больше, — сказала Фаина Аванесовна.
— Да, да! Но ведь наша последняя встреча была так давно. В совсем другом мире. Еще Саши не было на свете. В мертвом, добропорядочном и, как мне сегодня видится, враждебном мире. Этот добропорядочный мир проявил себя не с лучшей стороны, Фаина. Как все, как большинство, я, не задумываясь, пользовался преимуществами, которые дарили мне мое образование и положение… Мне нравится взгляд Ленина на главные проблемы. Мне нравится гуманизм нашей революции! Она не жестока, она никому особенно настойчиво не напоминает о старых грехах. Она не мстительна, она именно гуманистична. И я испытываю даже гордость оттого, что теперь вправе сказать, что хоть и недолго, но служил в Красной Армии.
Отец обдернул гимнастерку.
— В ней я тоже увидел много хорошего, и прежде всего — величайший демократизм. Я думаю — он и побеждал. Когда в Красной Армии установилась дисциплина, это оказалась самая прекрасная дисциплина: она была сознательной.
— Хорошо, Коля. К вопросу о дисциплине в армии мы еще вернемся. А сейчас надо переодеться. Наденьте костюм Вадима. Ну, сделайте это, пожалуйста, я вас очень прошу.
Отец пожал плечами. Потом сказал что-то о тирании женщин, которая сильнее всех тираний в мире, и отправился переодеваться.
Он вышел в черном костюме, в белой рубашке, и белом галстуке. Костюм был очень широк, но стоило ли обращать на это внимание!
— Вот теперь я как будто снова после выпускных экзаменов, — сказал отец.
— Нянька, может, ты спрятала чего-нибудь? Ты же мастерица припрятать.
— Для втирания только, — пробасила нянька. — Я туда перцу насыпала.
— С перцем это даже лучше, — сказал папа.
Как я был счастлив в тот вечер! Таких вечеров, вероятно, немного в жизни человека, и они навсегда остаются в памяти. Они живут со всеми своими подробностями. И для меня в тот вечер особенно торжественно в пустом голодающем городе, где не было ни воды, ни света, мерцали голубым и желтым пламенем свечи.