ВОТ И КОНЧАЕТСЯ ДЕТСТВО
В январскую стужу
Днем заехал объездчик Семен и сообщил печальную весть.
Лошадь его запарилась от горячего бега, и Семен водил ее под уздцы по двору. К седлу был приторочен мешок с мукой, который он вез из Барвинки.
Остудив коня и привязав его к забору, он вошел в дом и, не снимая рыжего бараньего кожуха, закурил гвоздик. Грея руки у открытой печи, стоял молча и задумчиво.
У Нюньки третьи сутки был жар. Вчера Иван Александрович привозил фельдшера из Барвинки. Фельдшер прописал лекарство, и надо было за ним отправляться на станцию. А тут разыгрывалась метель. Выедешь в чистое поле — заблудишься.
Поговорив с Семеном, отец неожиданно принял решение уехать в город вместе со мной. Он долго ходил по скрипучим половицам, хмурился. Его тянуло к людям. В городе можно все узнать подробнее. Среди людей всегда легче.
Пока мы собирались, Малаша все приговаривала: «Ах, горе-то какое! Давно ли к жизни стали прилаживаться…» Поставила на стол картошку, простоквашу, больной Нюньке натолкла картошки в тарелку. Ели молча и гости и хозяева. Иван Александрович достал было с полки графинчик, но под Малашиным осуждающим взглядом стушевался.
Я простился с Малашей, с Нюнькой и Стасем, Иван Александрович запряг Бурана, Семен попрощался у ворот, повернул в лес, и мы разъехались.
Было холодно, снег летел сухой, колкий. Я полулежал в задке саней с отцом. И отец говорил потихоньку, спрятав нос в шубу, то ли мне, то ли сам с собой. И в этой разорванной речи слышались мысли о бренности, о том, что упущенного не вернешь. Вот было желание написать Ленину про заброшенность наших лесов, про вырубки без посадок. Ведь если годами так хозяйничать, с нашей и наших потомков помощью обезлесим землю, высушим реки… И вот хотелось написать Ленину, как спастись от этой напасти, но не довелось. А теперь уже поздно.
Иван Александрович сидел впереди на соломе, съежившись, завернувшись потеплее в тулуп, прислушивался к словам отца и старался припомнить то немногое, что слыхал о Ленине. Снег хлестал ему в лицо. Иван Александрович вернулся в лес с немецкого фронта и в гражданской по ранению уже не воевал. «Получил отпуск, — как он говорил, — к Малаше в хозяйство». Из солдатской службы вынес он одобрение ленинскому миру и ленинскому решению о земле, переданной крестьянам, и это сделало его навсегда единомышленником Ленина. Он и сам так думал о земле и мечтал, чтобы ей по справедливости перейти в хозяйские руки. Он и в партию вступил. Но из-за жизни в лесу оторвался, как уже в то время начали говорить, «за недосугом» перестал платить членские взносы и выбыл. Об этом он иногда жалел, но не особенно, поскольку в его прямом деле не было ему от того никакого неудобства.
Все в жизни теперь после революции и победного окончания гражданской было правильно, даже новая экономическая политика, поскольку надо было вернуться хоть к некоторому изобилию. И ему казалось, что все идет хорошо и шло бы совсем хорошо, если бы не голодуха последних лет.
Снег стал лететь густыми склеенными хлопьями, повлажнел. Ветер шумно несся по вершинам сосен, гудел среди стволов, как в трубах органа, плакал. Иван Александрович нахлестывал Бурана, словно боялся опоздать.
Я знал, что на душе у отца нехорошо и что нехорошо Ивану Александровичу. Я прислушивался к снежной завирухе, казалось, она метет по всей земле.
К станции доехали мы уже глубоким вечером. В поселке не горели огни.
Увидав человека с железнодорожным фонарем, в башлыке, в солдатской шинели, Иван Александрович крикнул:
— Дядя Тарас, чего это со светом?
— Потухло, — сказал дядя Тарас, — обычное дело по нынешним временам.
— Вот некстати, — пробурчал Иван Александрович. — Ну как, может, в аптеку для начала проедем?
Я увязался за ним. Аптекарь долго развешивал порошки и, вздохнув, сказал:
— Что дочка больна — ничего, пройдет… А вот Ленин… Слыхали, Иван Александрович?
— Да, такие дела, — сказал Иван Александрович.
Выйдя из аптеки, он сказал:
— Однако с морозу требуется согреться.
— Пускай по-вашему, — согласился отец, — а то вагоны, наверное, не топят.
Кум тетки Гапы из Барвинки на станции открыл буфет.
— Ишь, в капиталисты записался, — сказал Иван Александрович с презрительным снисхожденьем к слабости человеческой.
В буфете было холодно и темно. Окно залепила метель, в вьюшке кафельной печи подвывал ветер. Одна свеча на стойке сияла на весь буфетный зал.