Опыт чужих душевных мук, как и опыт чужого счастья, в равной мере необходим.
Блок перестрадал то, что благодаря его стихам человек может избежать. Мы учились у него чувствовать, как дети учатся ходить.
И тебе перестал быть страшным и Вертинский, и Северянин, и все то мещанское и пошлое, с привкусом теплоты и сентиментальности, что вдруг нахлынуло к нам. Все эти вертинские песенки были опасны только для тех, кто не знал Блока и у кого в крови не оказалось противоядия. Человек, переживший поэзию Блока, разрывает хотя бы одно кольцо цепи, связывающей с мещанством. И как много у нас было потерь в незримой, но нелегкой войне, ведущейся и сейчас, и конца которой, вероятно, и быть не может, потому что мещанство вечно, как вечна культура, как вечна сложность человеческой души, как вечны свет мысли и свет чувства, — ведь есть темные мысли и темные чувства.
Война культуры с мещанством — это вечная война, как война тепла с холодом. Даже при коммунизме, вероятно, будет свое мещанство, потому что всегда кто-то идет впереди и кто-то едет в обозе. И у коммунизма, вероятно, найдется свой обоз и найдутся мишени для публицистов.
Мы читали стихи Блока на днепровских холмах:
Не было вина и тем более его радостей, не было падшей девы. Всего этого не было, но когда я читал:
музыка стиха, загадочная, темная для нас, темная и поэтическая, покоряла и открывала нам страсти, которых мы не знали. Но не было перстня. Кто носил в то время перстни? Их носили буржуи. Это словечко тогда говорили очень часто. Перстни были ни к чему на кофейных от загара пальцах Нинки.
— Поклянись! — сказала Нинка. — Мне нужна старинная верность. В такую жару столько снега в стихах. Разве все это наше пройдет, как снег?
— Нет. Откуда у тебя эти мысли? Никогда оно не пройдет…
— Удивительно хорошо, Саша. Я тоже уйду из дому. Когда у человека нет синего плаща, он заворачивается в старое пальто. А сырая ночь — как раз по мне… Знаешь, я открыла, что стихи поют. Эти стихи поют. В них живет голос твоего Блока. Но они слишком грустные. Когда жизнь не очень легкая, мне ни к чему много грустных стихов.
…Однажды мы сбежали с холма вниз к Днепру, и Нинка кричала:
Денег не было, но старик матрос на лодочной пристани, которому я иногда помогал швартовать лодки, верил на слово.
Нас быстро несло по залитой вечерним солнцем кроваво-рыжей воде.
Потом мы лежали в горячем песке подле кустов ивы, какие-то мальчишки недалеко рыли ирригационные каналы. А когда мальчики выросли, они, наверно, строили Днепрогэс.
Мы купались и плавали, и Нинка плыла, положив ладонь на мое плечо. Потом мы снова лежали на берегу. Вечернее солнце было еще горячим.
Мы хорошенько отжали купальный костюм и трусы, чтобы скорее высохнуть, легли рядом, и наши мокрые руки у плеча, с которых сходила кожа, приклеились друг к дружке.
…Нинка сорвала несколько веток ивы и обрывала с них лист за листком. Но ветки были зеленые и не хотели гореть. Мы все же развели костер и жалели, что у нас нет с собой картошки. И говорили о том, какая она вкусная. Тут выяснилось, что было бы хорошо, умей я рыбачить. Тогда мы могли бы жить на Турхановом острове, как Робинзон Крузо и Пятница, и я стал бы у Нинки Пятницей. Но мне больше нравилось быть Робинзоном Крузо.
Рыболовом ты так никогда и не стал. Может быть, не хватило терпения. Ты всегда далеко уходил от удочек, а они никогда не хотели сами ловить рыбу.
Мы лежали, и даже песок стал рыжим — такой был огненный закат.
Нинка казалась очень красивой, просто красивее всех, кого я знал. Отблеск заката вплетался в ее черные дикие волосы и горел в золотых, как мед, глазах.
Становилось темнее, темнело небо, а песок светлел.