Ты был очень счастлив в тот вечер, ты всегда был счастлив, когда встречался с Нинкой. И хотя вы боялись друг друга, как боятся в вашем возрасте, и все кончалось только поцелуями, вы были очень счастливы.
Вы были похожи на младших братьев, которым еще не выпал черед уйти за старшими в большую и трудную жизнь. И вы радовались, не зная, что то, что́ она вам дарила, и есть самое прекрасное. Самое прекрасное иногда приходит в эти еще ребячливые годы. Ты это понял, когда поседел, хотя ты не вправе жаловаться и получил от жизни сполна, просто потому, что научился видеть в ней все красивое и хорошее — и в мире, и в человеке, и в счастье любви.
Все эти вечера жарким летом были так похожи друг на друга, и все же в каждом было свое, свой накал, своя прелесть, свое молчание, свои слова.
На одном из холмов недалеко от Лавры стоял домишко. Совсем недавно я проходил с другой женщиной мимо этого дома. Издали видна сахарная звонница Лавры с голубым орнаментом. Горят ее купола, бросая луч из XVIII столетия в нашу жизнь. Как в то далекое время, за кудрявой зеленью на заборчике — белье. Куры бродят по двору. Девушка перед зеркальцем причесывается у окна и выглядывает на жаркую огненную улицу. Как удивительно стоек этот быт еще дореволюционных лет. Проходя вдвоем мимо этого дома, я понял, что в нем живут еще старые лары и пенаты — древние боги уюта, домашнего счастья и черного от копоти очага.
И тогда, проходя с Нинкой мимо этого дома, мы иногда останавливались в тени сарая, особенно когда он бывал полон свежего, выкошенного поблизости сена и одурял в жару.
Сарай не был виден из окна, где в то время причесывалась перед зеркальцем совсем другая девушка. Наверно, она давно уже завела собственных детей. А может быть, та, которую мы видели теперь, и была ее дочь? Но той, первой девушки мы с Нинкой боялись. Мы боялись, как бы она не увидела нас. Но целоваться у открытого сарая, прислонившись к мягкой скошенной траве, было так хорошо, что мы останавливались и, волнуясь и оглядываясь, простаивали довольно долго. Однажды девушка нас заметила, засмеялась и погрозила нам гребенкой, которой причесывалась, а мы бросились бежать и бежали что есть силы, пока не добежали до полянки недалеко от Днепра.
Это была наша полянка, как и сарай у того дома с курами. Она была широкая, с высокой травой. По краю росли акации, совсем еще молодые. Там было много цветов, и Нинка рвала их, и тяжелые, как снопы, букеты ромашек и колокольчиков мы тащили домой. Это была наша полянка, и мы называли ее «Долиной для некурящих», потому что однажды нашли там в траве окурок и закопали его, чтобы на это место никто, кроме нас, никогда не приходил. Кажется, туда никто и не приходил, на нашу полянку. Только я и та, другая женщина прошли по ней стороной. Теперь там поставили скамейку. Никто не знал, даже та, другая, что это Нинкина поляна. А я это хорошо помнил.
На этой полянке я подарил Нинке лист клена и сказал, что это орден Зеленой травы и синего ветра. Тогда у нас в стране ввели прекрасный орден Красного Знамени. Я всегда смотрел на него с величайшим уважением, потому что это был орден революции, орден храбрых. Но я думаю, что наш с Нинкой орден был тоже неплохой — орден земли, орден свободной шири, орден зеленой травы и синего ветра. Я награждал бы им путешественников.
Нам, приближающимся к коммунизму, надо бы ввести этот орден. У нас есть столько орденов и нет ордена Дружбы, ордена Дружбы между народами. Я бы ввел орден Голубой Розы для тех, кто занимается селекцией цветов для садоводов, а для лесников — орден Березового Листа. Это звучит не хуже ордена Подвязки.
Мне всю жизнь хотелось встретить людей, которые заслужили десять первых орденов Красного Знамени: это были бы десять очень интересных историй. Но я встречал все только четырехзначные номера.
Мы часто в этих прогулках загуливались допоздна, и, когда появлялись первые звезды, я говорил:
И Нинка отвечала:
— Их зажигают для меня и для тебя, Саша.
Нам нравилась эта игра, и, вспоминая ее, я понимаю, что были часы, когда мир принадлежал только нам, чтобы немного позже принять в свое лоно все остальное человечество. Но все, о чем я рассказываю, принадлежало больше мне, чем Нинке. Она была трезвая будущая женщина. Этим поэтическим созданиям всегда отпущено немножко больше трезвости. А Нинка была на год старше меня и по этому случаю считала меня совсем мальчишкой.
Странное дело. По мере того как мы становились старше, она обгоняла меня по «части взрослости», если разрешается так сказать. Она росла весело и быстро, а я мечтательно и лениво. И получилось так, что она стала много взрослее и стала смотреть на тебя как на еще одного своего маленького брата и стала осторожно тобою помыкать. И это грозило крушением наших походов на Днепр, и на Нинкину полянку, и к сеновалу за домом девушки, причесывающейся у окна. Это грозило нашему миру с вечным солнцем без облаков, даже когда накрапывало, лило и непогодилось.