В это время я посмотрел с Нинкой «Турандот» в новом прекрасном театре, созданном революцией, — в Третьей студии Московского Художественного.
Китайская принцесса Турандот отказывается выйти замуж и, чтобы освободиться от женихов, загадывает им древние загадки. Неотгадавшему рубят голову. Принцу Калафу, который «смерти требует иль Турандот», она говорит:
— А разве она не права? — сказала Нинка, когда мы выходили из театра. — «И почему должна лишиться я свободы той, которая доступна должна быть всем?» Как это правильно! Я никому не отдам своей свободы, я сама хочу распоряжаться ею.
Нинка все это декламировала, пока мы спускались длинной голубой лестницей с галерки.
Горели люстры, воздух был жаркий, праздничный. И спектакль, казалось, говорил: «Вам еще трудно, все разрушено войнами. Жесточайшая классовая борьба шагает по вашей земле, по всему миру. Всюду, во всем, на каждом шагу борьба за то, чтобы вам легче жилось. Вам надо так много восстанавливать и так много строить с самого начала. Вам необходима фантазия, самая дальнозоркая, помогающая увидеть то, чего еще нет и чем вы должны каждый день жить за тарелкой супа из воблы и пшенной каши. Так веселитесь у нас, в сказочном мире, и учитесь у нас фантазировать».
Нинка увидела для себя больше, чем хотел показать театр. Она любила выуживать в произведении идею. Она ее нашла. И когда мы шли по сырой ночной улице, и первые листья осени кружились над нами, и Нинка прижималась ко мне, чтобы не так было холодно, она все твердила о том, что она раба отца, братьев, что она не живет правильно, она тоже хочет, как другие девушки, спасти свою свободу от империалистов и лордов — и она хочет в Москву.
Накрапывал мелкий дождь. Мы сели с Нинкой на скамью во дворе ее дома. Вдали виднелись огни железной дороги, они тоже твердили: «В Москву, в Москву!»
Тогда все железнодорожные огни звали в Москву. Она стала столицей мира, столицей победившей революции.
Нинка вскакивала со скамьи, превращалась в полутьме в принцессу и читала строки, которые ее живая память удерживала без труда:
Ты, не задумываясь, твердил:
Ты поймал Нинку, она вырвалась из твоих рук и сказала:
Она смеялась, и зубы ее светились в темноте.
— Слышу смех, — сказал художник Киреев, — дай, думаю, погляжу. Приятен беззаботный смех в такое время… Смотрели «Турандот»? Отличное оформление, но слишком нарядно. Я против сказок, жизнь груба, и искусство должно быть грубым. Можно к вам?
Киреев сел на скамью, поплотнее надвинул серую шляпу, призрачно мерцавшую в темноте.
— На прошлой неделе слушал Анатолия Васильевича Луначарского. Он утверждал, что революция любит новизну, яркость. Не помню, что она еще любит… Все это не то. Смелость в конструкции — и никакой бутафории, ни в жизни, ни на сцене. На этом я стою и готов, молодые люди, умереть за это, но не сдаться!
Киреев поднял шляпу, прощаясь, и задумчиво пошел к черной лестнице. Длинная его фигура таяла в темноте.
И был снова жаркий осенний день на Нинкиной поляне. Сухая трава щекотала нам ноги. Мы сидели на земле.
Нинка была грустна и решительна.
К отцу Нинки приехала ее тетка и вступила в управление хозяйством. Впервые Нинка была без забот, но мысль о женской свободе, поднятая в ней «Турандот», обрела черты и требовала действия.
— Ну хорошо, — сказал я, — ты уедешь в Москву учиться, актриса из тебя не получится (я не был добр), меня отец не отпустит, я не окончил школы.