— Да ведь хозяйство!..
— А, какое там хозяйство! — с легким раздражением сказал отец.
…И снова Барвинка.
Я не был в ней давно. Короткий приезд в последнюю холодную зиму, когда болела Нюнька и в полях бушевала метель, — не в счет. Три года! Не много, да и не мало, когда растет и меняется человек.
Иван Александрович встретил нас веселый. И ему, видимо, приятно вновь начать дорогое дело. Сказал, что сегодня в лесу субботник… В первый раз такое! И крестьяне согласились, бабы обещали.
С Феней Иван Александрович поздоровался с преувеличенной любезностью, за ручку. Феня расцвела. Мы сели все в телегу, и заматеревший Буран с разъевшимся брюхом трудолюбиво потрусил к дому лесника. Иван Александрович только посвистывал на размоинах весенней дороги.
Выглянула из-за леса заря, зажгла тоненькие тучки, похожие на желтые жгуты соломы, которыми вяжут снопы. Я с волнением вглядывался в лесистый простор, в утреннее бледно-зеленое с сиренью небо. Попадая из каменных стен в открытое, чудно дышащее пространство, отдаваясь его запахам, его звукам, всегда испытываешь удивление. Даже Феня сказала: «Воздух какой настоянный», словно поддавшись этой всепобеждающей силе. Но тут же умостилась поудобнее, сунула локоть в кацавейке в солому и закрыла глаза.
Я попросил ссадить меня у Кирилла Егоровича.
— Только смотри не опаздывай, — крикнул вдогонку отец.
Дом Кирилла Егоровича был все тот же. Может, еще немного покосился, но, как и в первый раз, когда я был у Кирилла Егоровича в гостях, был полон солнца и светящейся в солнечном свете золотой пыли.
Кирилл Егорович посреди хаты на скамье бруском отбивал сапку, держа ее между коленями. Выражение лица его было хитроватое и веселое. И хотя белая борода его лезла во все стороны, как у лешего, глаза молодо светились и на щеках играл румянец.
Под солнечным лучом на полу намывалась голубоглазая кошка и с любопытством смотрела, как работает хозяин, а на столе задиристо поклевывала корочку канарейка.
— Давно, давно тебя не было! — приглашая занять место на скамье, сказал Кирилл Егорович, расплываясь в улыбке. — А тут за эти годки столько всего перебуло, зараз не расскажешь… Столько народу господу богу преставилось! У баб слезы и слезы. Шутка ли, две войны! Одна международная, другая междоусобная. Батька на сынку… — Кирилл Егорович вздохнул и пожевал губами. — Ну все ж таки под конец разобрались. Убитых поховали, поплакали и начали полегоньку устраиваться. Теперь у нас, хлопче, земля поделенная. Бывший тутошний барин Еременко кудысь улепетнул. Все, особенно бабы, так накричались, аж осипли, — и по сию пору сипят. А я пряменько подался в артель. — Кирилл Егорович отложил в сторону брусок и сапку, достал кисет и задымил. — Теперь землю пахаем обчеством, а безартельные частники глядят и немного насмехаются. Сложное, скажу тебе, положение. Потому, кто же в артель пошел? Кому самолично не поднять землицу — ни лошади стоящей, ни коровы, одна шваль. Я записался, да мое дело стариковское. Вот боронил пустоши под сосенки… А как у вас в городе? Учишься еще?
— Учусь, дедушка.
— Ох и долгонько вы учитесь, ну, ну… — сказал Кирилл Егорович. — Ты скоро во какой большой вымахаешь! Расти, расти.
Это был первый рассказ о сельскохозяйственной артели, который я услышал.
— А сегодня знаешь чего у нас?
— Нет, дедушка.
— Субботник! — сказал Кирилл Егорович наставительно, с тем выражением, с каким говорят: и мы не лыком шиты. — Слыхав? То-то. Так теперь перевернулось, что, может, кой-чего хорошего и прибудет в наше житьишко.
Кирилл Егорович попробовал пальцем лезвие сапки и сказал:
— Ты поторапливайся, у меня тут еще кое-какая морока по хозяйству. Может, увидимся на этом самом субботнике. — Кирилл Егорович поднялся со скамьи. Он был еще крепок, глаза светились молодо — весна словно подарила ему частицу своей извечной силы. — Да постой, погоди маленько. Бачишь, нет моего дрозда?
Тут я огляделся, увидел, что действительно нет дрозда, и огорчился.
— Это такая, знаешь, чертовщина…
Кирилл Егорович поманил меня к скамье. Мы снова уселись рядком, и он не без досады в голосе и сожаленья, но с хитроватой улыбкой стал рассказывать:
— Решил, понимаешь, отдать своего дроздочка в ученье. Живет у меня, ни якой музыки не чуе; бедно спивае, чтобы там коленце — ни-ни! Встречаю бабцю Аверчиху. Она мне толкуе: «У нашего шорника такой дрозд певун, отдай своего ему в ученье». Пошел я до шорника. Возьми, говорю, моего дроздочка к твоему в ученики. «Отчего же, — говорит шорник, — мне не жаль, пускай твой научается». Отнес я дрозда, попрощался с ним, подсадил в клетку. Познакомились. Вижу, все хорошо. С интересом друг к дружке. Вежливые.