Кирилл Егорович помолчал, раскуривая свой самосадный тютюн.
— И недоглядел, понимаешь, что в доме у шорника никакой в людях благодати, а все больше из брани в брань. Так весь дом аж жужжит, как улей с ведьмаками. Я это потом уже приметил. И думаю себе, старый дурак, это их ведьмачье дело, до дроздов оно не касаемо… Хорошо. Через месяц примерно встречаю шорника. Он и говорит: «Бери дрозда, он уже пуд хлиба слопал — всему выучился». Это дрозд-то слопал! Так-то.
Кирилл Егорович повел на меня хитрющим глазом.
— Взял я дроздочка за пазуху, принес до хаты. Гляжу день, другий — чудна́я стала тварь. Раньше ласковый был, а теперь — ну прямо тигр! На канарейку наскочил, хвосток из нее повыдергал. Кричит цельными днями, ругается. Ну, никакого покоя ни канарейке, ни Машке, ни мне. И тут меня как свыше осенило. Перенял, вертихвост, всю эту ведьмачью музыку от шорникова семейства. — Кирилл Егорович помолчал, повздыхал. — Пришлось отдать грубияна. Аверчихе отдал. Снасточки готовлю. Нынче новую птаху, может, споймаю. А может, вместе пойдем, а?.. Ну, там видно будет. Шагай, шагай! Мне еще по хозяйству робить.
Кирилл Егорович отправился в клуню, а я пошел мокрой весенней дорогой к дому лесника.
Надо было пройти немалый конец. Шел я и веселился первой травке, первым перелескам, желтой мать-и-мачехе под придорожными деревьями.
И сейчас вспоминается мне дорога, свежесть и свет. День был из самых прекрасных. Весенние силы бродили во мне. И я готов был, как Архимед, просить о точке опоры для рычага и, конечно, перевернул бы наш прекрасный мир, чтобы сделать его еще прекраснее. Я сорвал несколько мохнатых цветков мать-и-мачехи и выпачкал руки молочным соком.
Серебристая веснянка пролетела мимо, будто плыла на волне. В раннем детстве я не мог уследить за ее полетом, а сейчас он весь был передо мной — от цветка к цветку. Она медленно забиралась в лепестки, отдыхала на них, как птица на высоком дереве, и, подгоняемая ветром, летела дальше.
Вон и дом лесника! Уже издали я узнал Малашу. Она снимала с забора белье. Белье, как парус, рвалось из ее рук.
С крылечка сбежала Нюнька, не так давно ставшая Анютой, на помощь Малаше. Нюнька была в рубашке, открывавшей до самых плеч длинные девчоночьи руки; она со смехом стала помогать матери. Увидев меня, замахала бельем, закричала, бросилась в дом и снова выбежала уже в кофте, на бегу заплетая свои белобрысые распушившиеся косички. С нею выбежал Стась.
Мы долго улыбались, не зная, с чего начать разговор. Потом Нюнька прыснула:
— У тебя все лицо желтое!
В этом была виновата мать-и-мачеха. И нам сразу стало совсем просто друг с другом. Еще недавно, еще зимой, Нюнька, когда болела, была маленькой и вдруг теперь, как из куколки бабочка, вышла девушкой в весенний мир. И глаза у нее теперь были другие. Они осторожно и удивленно посматривали на меня.
Малаша с Анютой намыли полы в доме. От полов шел парок, там, где на них улеглось солнце. И от этого тоже почему-то было весело и особенно хорошо.
— А папаша твой с Иван Александровичем уже в лесу, — сообщила Малаша.
— Пошли, что ли? — позвал Стась.
Малаша дала нам в дорогу по ломтю свежеиспеченного домашнего хлеба. Мы зашагали влажным весенним лесом к пустошам и старым гарям, ели доро́гой Малашин хлеб и болтали обо всем на свете, и прежде всего о том, чем жили сейчас на этой красивой лесистой земле, — о сельскохозяйственной артели, о субботнике, о старой учительнице — ее при старом режиме в тюрьму забрали, а теперь она вернулась, — о батюшке. Он бесплатно приходил, наставлял ребят в законе божьем, а ему в сельсовете сказали: «Ты уже, батюшка, не маленький, нечего тебе в школу ходить». В разговорах незаметно мы забрались в таинственные глубины.
— А это ты замечал, — спросила Нюнька, — что стыдно быть хорошей? — Она посмотрела на меня исподлобья, немного растерянно и многозначительно. — Вымыла пол в кухне, прибрала, а мама ну расхваливать: «Такая ты золотая!» А мне стыдно, ну прямо хоть провались.
Я тоже вспомнил, как было стыдно, когда однажды стал хвалить учитель за задачу, которую все решили. А он вызвал и стал хвалить.
— Плохой быть куда проще, — сказала Нюнька с глубочайшей искренностью и удивлением, — плохая, и все тут. А станешь на денек хорошей — нахвалят, нахвалят, ну некуда человеку деться. Уж погодите, думаешь, покажу вам, какая я хорошая.