Много позже я понял, что действительно стыдно, когда хвалят за то, что по обязанности полагается сделать человеку.
Мы вышли на дорогу, тянувшуюся в лесосеке далеко-далеко, чуть ли не по край неба, и там тоже зеленел сосновый лес. Вдали мы увидели горсточку ребят и женщин, с ними были отец и Иван Александрович. Они медленно шли, растянувшись во всю ширину лесосеки, и что-то делали.
У лесосеки стояла сторожка на курьих ножках. Мы побежали в нее за инструментами. Нюнька и Стась взяли по сапке, а мне досталось копье Левицкого — палка с кружком на конце. В мешках на земле лежали шишки, тяжелые еще, не посеявшие по ветру свои летучие семена. Тут же были и холщовые глубокие торбы — с такими ходили нищие за подаянием. Мы наполнили их шишками, догнали наших сеятелей и стали каждый у свободной бороздки, перед тем проложенной Кириллом Егоровичем.
— Ты вот так, — сказала Нюнька, — воткни в землю палку по кружок, в ямку брось шишку и ногой закрой ее землей.
Я делал лунку копьем, а Нюнька сапкой. Она быстро присыпала шишку землей.
А у меня шишка все не попадала в ямку, и я помогал ей ногой и потом немного закапывал ее.
Сначала я отстал, но потом пошел со всеми вровень. И чистое, прекрасное чувство общности со всеми на этой открытой небу и ветру лесной поляне родилось во мне. Я хотел бы идти рядом с отцом… А вот и Феня!.. Но и с Нюнькой рядом было хорошо. Шаг — палка опускается в землю, в лунку падает шишка. Еще шаг — и нога засыпает лунку.
Пусть теперь шишка лежит там, в земле и покое, дождик примочит, солнце высушит — шишка раскроется и отдаст земле свои семена.
Мы шли долго, до самого края засеки.
— А теперь на другую, — сказал отец. И мы пошли весенним сосновым лесом, с густым подлеском, пробивались вдоль древней канавки, где стояла сырость от сошедшего талого снега.
— Посмотри! — вдруг крикнула Нюнька со счастливым визгом.
Я и Стась бросились к ней.
В тени, спрятавшись под кочкой мха, лежала тоненькая ледяная пластинка. Нюнька подняла ее, подержала на ладони. На солнце она заискрилась будто хрусталь.
Нюнька лизнула ее.
— А вкусная, — сказала она и зажмурилась от восторга.
Я тоже лизнул льдинку. Она была холодная и пахла мхом. Стась тоже лизнул и ничего не сказал.
— Больше не дам, — сказала Нюнька и стала грызть свою льдинку.
Мы долго работали на второй засеке. Я очень устал, не хотел, чтобы это заметили другие, и под конец шел с трудом.
Стало нестерпимо жарко, захотелось пить, весеннее солнце, казалось, палило безжалостно. Но все работали, и я не мог выйти из этого общего ритма. И только когда все подошли клееной поросли у конца засеки, Иван Александрович сказал:
— Ну, теперь отдыхать!
Потом мы снова работали, до вечера.
— Вот и отсубботили, — сказала женщина в платочке, закрывавшем почти все ее молодое и миловидное лицо.
И действительно, солнце стремительно пряталось за лес.
Мы попрощались с сеятелями. Иван Александрович с отцом решили заночевать в сторожке. В ней было много прошлогоднего сена, еще не потерявшего запаха трав и цветов. Солнце разогрело его, и оно пахло сильней.
Отец разложил перед сторожкой костер. Мы стали печь картошку.
Ничего не хотелось. Руки и ноги сладко болели. Спать, спать, спать!
Но отцу, видимо, еще не хотелось спать. Он разговорился.
— Знаешь Баратынского «На посев леса»? Чудные стихи.
У нас в школе не проходили Баратынского.
— Не понимаю, чему вас учат, — сказал отец. — Есть национальные поэты, которые всегда будут прекрасными. Пройдут революции, настанет новая жизнь, изменится язык, а их стихи все равно будут трогать каждого, у кого есть слух к музыке мысли и слова.
Могучие дети — тоже для людей и для нас с тобой, для жизни, для света, для добра. Какие грустные и какие прекрасные стихи!
Отец достал из золы картофелину и стал осторожно снимать с нее шкурку.
— А сейчас во всем посев — и в душах, и в полях, и в лесах. А главное, в душах. И я бы сказал, Саша, что это — посев новой правды, новой жизни и обязательно добра, потому что на старых счетах и старых пословицах, вроде «око за око» и тому подобное, свершать можно только преступления. Новое создается ради добра и должно идти к людям с добром.
С этой вечерней беседы, когда догорал костер, и тянуло дымком от подгоревшей картошки, и Феня, счастливая после тяжкой прелести лесной работы, подремывала у огня, а мы со Стасем и Нюнькой в сторожке возились, укладываясь в душистое сено, — с этого вечера запали мне в душу слова отца о добре, словно бросил он в меня свое волшебное сосновое семечко. И это было еще одним началом, которым завершалась детская пора и рождались новые обязанности перед миром.