Артель, в которой работал Петрович, закрылась, и старики решили не расставаться.
— Куда твой отец, туда и я, Саша, — обстоятельно объяснил мне Петрович. — Вместе воевали, вместе жили, вместе и поедем. А без работы не останусь… Ничего, что я портной-художник; буду шить ватники, оно сейчас пользительней, — объяснил он за чаем, пока Аннушка умывалась, а мать ушла на кухню.
Но несмотря на то, что отец, Петрович, мать и сестра бодрились, никто из них не знал, как лучше поступить, на что решиться.
Впервые в жизни я почувствовал себя решительнее отца, прямого и в молодости крутого человека.
Быть может, вся эта история с отъездом затянулась бы надолго, если бы не помог случай.
Наутро, после ночи, проведенной в спорах, в которых мать по обыкновению почти не принимала участия, сестра сидела печальная и только отец горячился — то соглашался ехать, то снова наотрез отказывался от своего же решения, — как снег на голову свалилось письмо от тетки, сестры отца, жившей где-то в глуши на Волге. Еще в прошлом году она приглашала приехать, писала о яблонях, помидорах, комнате с окном на Волгу. И сейчас она повторяла приглашение.
Письмо, словно дождь в засуху, оживило всех. Разрешение на эвакуацию семьи лежало у меня в бумажнике, и мы сразу же принялись за сборы. Достали ящики в соседнем магазине, и отец развил бешеную деятельность. Все складывалось и упаковывалось, даже сковородки.
Я поехал за билетами. В кассе, где их выдавали военным по пропускам, происходило небывалое столпотворение, и мне пришлось проторчать там до позднего вечера. Я выходил выпить кружку пива и снова становился в очередь. Наконец билеты у меня в руках, и я мчусь в Стрельну. Поезд уходит завтра утром, а половина вещей не упакована, пакуют пудовые утюги Петровича. «К черту утюги!» — кричу я. Меня никто не слушает. Но вещей так много и без утюгов, что нас не пустят в поезд. Все мы спорим, что захватить и что оставить. Каждый предмет рассматриваем и обсуждаем.
Наконец родители решают оставить один ящик, потом другой со старыми вещами. Отец просит отвезти их к нашим родственникам на Кирочную. Петрович бросает свои утюги на произвол судьбы. И тогда его нехитрое имущество умещается в одну корзину.
Аннушка укладывала белье в чемодан, и крупные слезы катились по ее щекам.
Я вызвал ее в садик. У забора, за кленом, где мы играли и прятались в детстве, стояла скамейка, которую я сам сколотил. Я привлек Аннушку к себе, усадил ее. Она плакала, а я сидел рядом и не мешал ей.
— Ты помнишь Борю Горкина? — спросила она.
Еще бы, я отлично помнил этого близорукого мальчика, собирателя всяких трав для гербария и букашек. Еще недавно я относился с пренебрежением к его физической слабости и книжности. Сестра, оказывается, была о нем иного мнения.
— Ну? — спросил я.
— Погиб, — сказала Аннушка и снова заплакала.
Это была первая смерть среди друзей Аннушки.
— Идем укладываться, Аннушка, — сказал я как можно мягче, показывая, что больше не надо разговаривать об этом.
Аннушка посмотрела удивленно, вытерла слезы и пошла за мной.
Сидя на чемодане, который не хотел закрываться, она вдруг внимательно смерила меня взглядом и сказала:
— Ты какой-то странный, Саша.
— Может быть, — согласился я.
Когда наконец упаковались, встал вопрос о Рыжем. Я вам ничего не сказал о нашем коте, а у него есть свое маленькое место в этой истории. Сестра и мать хотели непременно взять Рыжего с собой. Его посадили в корзинку, закрыли полотенцем, и он там сначала сидел довольно тихо.
На вокзале и вокруг народу было так много, что в самое здание пропускали лишь по билетам.
Мне удалось втиснуть своих в вагон. Они кое-как расположились на скамьях и вещах, и тут во время всей этой суеты Рыжий высунул голову из корзины и жалобно запищал. Проводница, толстая женщина, потерявшая от крика голос, посмотрела и объявила с возмущением:
— Граждане, оставьте корзинку с вашим котом, не разрешаю грузить. Люди и так задыхаются, а вы со своей кошкой!
— Товарищ проводник, — попросила мать, — я сейчас ему кошачий билет возьму.
— Никаких кошачьих билетов, гражданка! Такое светопреставление, а вам кошачьи билеты! Не пущу кота в вагон!
— Мама, — сказала Аннушка, — действительно нехорошо: люди не могут уехать, а мы Рыжего повезем.
— Не спорьте, — сказал я, — не стоит так хлопотать из-за Рыжего, я возьму его с собой и устрою куда-нибудь.
Я завязал корзинку и отставил ее.