Я лежал в постели, в окне плыл в легкой туманной дымке диск луны. Летел снег новогодней метели. Жизнь была такая же вечная и крепкая, как небо с морозным сиянием. По небу метет голубой ветер и тащит снежные облака, такие чистые, такие вечные.
Рано утром гость исчез. Когда я вышел из нашей с Феней комнаты, его уже не было.
В пепельнице лежали горой окурки, пахло табаком. А на столе светился голубой листок — коротенькое письмо от мамы.
Странный гость
Через несколько дней после той злосчастной поездки в губернское управление произошло еще одно событие: какой-то человек проскользнул в нашу кухню и там исчез. При кухне был чулан, где Феня поставила столик, два стула и прибила к стене фотографию своей семьи и маленькое зеркальце.
В этом чулане, отделенном от кухни полосатым пологом в листьях и цветах, Феня принимала девушек с лестницы. Здесь они шушукались, смеялись, гадали при свечке.
И вот, вернувшись со двора, я увидел за пологом чулана при свете свечи незнакомого человека. В углу у двери висела на гвозде прожженная в нескольких местах солдатская шинель, зимняя шапка со смушкой и почерневший ремень с орлом на пряжке.
Феня при мне пробежала за полог с тарелкой и чайником, И я услышал ее ласковый шепот, но слов не разобрал.
В обед человек еще не ушел. Феня втащила в чулан дачную раскладушку.
Теперь я старался как можно чаще заглядывать на кухню. Феня была так занята своим гостем, что не обращала на меня внимания.
— Кто это? — спросил я Феню шепотом и показал глазами на полог и шинель.
— Это до тебя совсем не касаемо, золотце мое самоварное, — сказала Феня. — Не суйся под ноги. У людей, может, горе и неприятности…
Я заходил в кухню то за одним, то за другим. Полог светился изнутри от огонька (теперь я знал, какие на нем цветы шиповника). Человек сидел за столом, подперев бритую голову руками.
За обедом, когда Феня вышла, я сказал как можно безразличнее:
— Знаешь, папа, у Фени на кухне солдат.
— А тебе что за дело? Терпеть не могу, когда всюду суют свой нос.
— Фенечка, — спросил я, схватив Феню за руку в коридоре, — скажи, пожалуйста, это твой жених?
— Ну и смола! Ну чего ты ластишься? Нельзя говорить. Понимаешь?
Слова Фени поразили меня. В доме завелась тайна. Как я ни ломал голову, я ничего не мог понять.
На другой день выяснилось, что владелец шинели ночевал на раскладушке за пологом с цветами шиповника.
«Вот еще увезет Феню…» — подумал я.
Отец, заметив мои мучения, утром, перед тем как уйти на службу, сказал:
— Сегодня мы все вместе обедаем. Но ты молчи, пожалуйста, я не хотел бы, чтобы поползли по двору слухи.
До обеда я жил в мучительном ожидании. Непонятная тайна повисла над нашим домом. О ней могли поползти слухи. Я вспомнил разговор отца с чиновником.
Да, нашему дому действительно грозили неприятности.
В обед гость вышел к столу. Он был в солдатской зимней гимнастерке, погоны крылышками торчали на плечах, а на груди висела маленькая солдатская медаль, сразу преисполнившая меня высочайшим уважением к гостю.
— Садитесь, Дмитрий Иванович, — сказал отец. — Давно вы с фронта?
— Недавно…
— Ну и как там?
— Обыкновенно. Отступаем. Народ больше по домам старается… Нехай, говорят, Николай Второй едет с Вильгельмом драться.
— И совершенно, так сказать, правильно! — объявил отец. — История повторяется. Проиграли войну японцам — пошел по России девятьсот пятый. Проиграли войну немцам — теперь все будет серьезнее.
— Ешь, Митенька, — приговаривала Феня, подкладывая гостю картошки. — Я как на тебя в первый раз посмотрела, не узнала.
— И что же вы решили предпринять? — спросил отец.
— Поеду в семью к сестре. Поживу. Никто не дознается. Бумагу такую получил, что на излечение…
— Бывает, — с сожалением сказал вечером отец, а может, и с обидой в голосе, опустив руку на мое плечо. — Обыкновенный дезертир! В этом есть что-то неприятное. Но кто виноват — каждый десятый солдат дезертир.
Отец стоял у окна и смотрел на зимний снежок.
Дезертир. Я знал это слово со времен каштановых войн. Мне тоже было неприятно думать, что есть такие.
По словам Дмитрия Ивановича, нынешняя война была обман, измена, грабеж честных людей.
Вот Дмитрий Иванович тоже дезертир. Но он же заслужил медаль, — значит, не трус. И приехал по каким-то своим солдатским делам.
Вечером я сидел на раскладушке в ногах у Дмитрия Ивановича. Феня стирала за пологом. А я донимал Дмитрия Ивановича. И он рассказывал. Я помню эти рассказы. У них была мрачная присказка о том, что теперь ничего не жаль.