Осенью из поездки на Юго-Западный фронт вернулся Владимир Игнатьевич, помрачневший и похудевший.
— Приходи, дружок, — сказал он мне, — познакомлю с пани Катериной; привез с фронта. Такие дела.
Пани Катерине, маленькой, белокурой и черноглазой, было года четыре.
Пани Катерина плохо понимала по-русски и говорила по-польски. Никто, кроме Владимира Игнатьевича, не умел с ней разговаривать. Она жила на Карпатах с матерью. Они возвращались от родных в прифронтовой полосе, и шквал отступления захлестнул их на дороге. Они потеряли друг друга. Девочку подобрал Владимир Игнатьевич.
Он не раз, когда я стал старше, рассказывал мне о том вечере, и я все в нем вижу. И осеннюю ненастную ночь, и бедную хату в стороне от дороги, и низкую деревянную кровать, покрытую лоскутным одеялом. Подле нее на табурете теплится свечка в походном фонаре; от ее света вблизи все золотистое, почти сказочное, и в нем мокрая, грязная и плачущая пани Катерина. Все остальное в комнате отступило в ночь, в рембрандтовские тени. Хозяин, старый человек, стоит тут же с глиняной небольшой макитрой и тряпкой. Он собирается мыть пани Катерину. А в другом углу хаты на дощатом столе, при другой свече, вестовой разложил докторский ужин. Есть в этой картине с глубокими золотистыми тенями что-то древнее, библейское. Какая-то вечная тоска и печаль о великой бессмысленности страданий человеческих, о тщетности, как тысячи лет назад, найти счастье для людей на полях войны.
«Ну что мне делать с этой девчонкой, с этим дитем человеческим? — спрашивал себя Владимир Игнатьевич. — Отдать в приют? Но здесь нет таковых. Крестьянам навязать еще один голодный рот? Но почему же им, а не мне?»
Пани Катерина поела молочной каши, уснула, и во сне ее лицо обрело свою детскую приятность, словно чья-то рука на время стерла с него горе непоправимых утрат.
Владимир Игнатьевич постоял над девочкой со стаканом горячего чая, от которого в холодной хате подымался пар.
«Возьму с собой. Дочь простит. Ну где, кому, господи, я оставлю это создание?»
И с этой мыслью ему стало легче. Мучившая его весь день невозможность найти решение уступила место ясности. И, приняв его, он почувствовал, что для себя во всяком случае он поступает правильно и хорошо.
Много позже Владимир Игнатьевич все это мне рассказывал так подробно потому, что хотел объяснить, что правильные решения можно почувствовать не умом, не логикой, а всем своим существом. И что правильные решения лучше всего принимаются по первому чувству.
Я представляю сейчас, как он пил тогда чай у свечи, грея о стакан озябшие руки, как, накинув шинель на плечи, выходил из хаты посмотреть, нашел ли возница сена для измучившихся обозных лошадей, как смотрел на дальние пожары и прислушивался к глухому гулу орудий. По-своему он был даже счастлив.
Пани Катерина скоро привыкла к Владимиру Игнатьевичу он понимал ее быструю речь. В семье доктора ей было хорошо, но она плакала о матери и еще о чем-то таком, чего она сама не понимала, но что было ее домашним миром. Владимиру Игнатьевичу тогда не удалось разыскать следы матери пани Катерины.
— Ты прости меня, пожалуйста, — говорил дочери Владимир Игнатьевич, — я не хотел прибавлять тебе забот. Так получилось. Поместить в первые дни было некуда, и я надеялся разыскать мать. А теперь даже приятно.
Он приносил внучке и пани Катерине румянощеких ванек-встанек и деревянных резных петухов, а дочь варила для девочки постный сахар с вишневым сиропом.
— Все сдвинулось со своих мест, все спуталось. Мы будем растить чужих детей. У детей не будет родителей. Когда кончится эта игра сумасшедших в войну? Это же чистейший атавизм! — сердито говорил отцу Владимир Игнатьевич. — Вот Саша нацепил бумажные кресты. Ты думаешь, взрослые с усами лучше? Господи, человечество открыло лучи Рентгена, электрическую лампочку и телефон — и вместе с тем ни на йоту не ушло от Троянской войны. Скажи, из-за чего раньше воевали? Из-за прелестей прекрасной Елены и семейных обид? А мы ради чего? Ради чего мы? Как врач, ставлю один диагноз — массовое помешательство миллионов Не очень весело.
— Но что же делать? — спрашивал отец. — Не сдаваться же на милость врага?
Я молча соглашался с ним.
Судилище
Осенью, когда прохладные ветры подули с реки, а город умывался густыми и скорыми дождями, когда в садах вдруг проглянула киноварь и желтизна и между ветвями неожиданно засквозили синь и голубизна, Феня объявила, что нам дюже надо в Александровский дворец, судилище, где судят гвардейцев-дезертиров.