Я ничего об этом не знал, но одобрил ее решение.
Да, дезертирство постыдно и притом приносит неприятности, как сказал один папин знакомый.
Я приколол все свои четыре бумажных креста, Феня собрала узелок с гостинцем, надела новое платье, черные туфли на босу ногу, вплела ленты в косу, и мы пошли.
Дорога шла садом над рекой. Я любил его холмы и обрывы и заречные просторы, которые открывались на дальних дорожках с рассохшихся щелястых скамеек. В саду было много народу: мастеровые и грузчики с Подола, рабочие-арсенальцы; в саду, куда их еще недавно не пускали, они сидели на траве как дома, кое-кто закусывал. Девушки пугливо поводили накрашенными пробкой бровями и смеялись в рукав. Студенты пронесли стяг: «Долой войну! Свободу гвардейцам!»
В Александровском дворце пахнуло холодом. Мы поднялись по лестнице. Дорогу нам преградил стол. За ним посвистывал румяный офицер, похожий на херувима. Он бросил ленивый взгляд на Феню, скользнул по ее косе, по черным начищенным туфлям. С некоторой симпатией, как мне показалось, остановился на мне, моих крестах и загадочно сказал:
— И ты, красавица, туда же!
— Господин офицер, — попросила Феня почти шепотом, — у меня тут судят родственника — Дмитрия Ивановича Ходько… Вот принесла ему яблочков и яичко… Пустите, за ради бога, с цим хлопчиком… Мне только словечко сказать…
— Разговаривать с подсудимыми запрещается, и передачи тоже, — неумолимо и равнодушно сказал офицер, глядя на желтые с матовой поволокой яблоки, которые развернула перед ним Феня.
— Да вы нас пустите, хоть одним глазком… Хотите яблочко? Берите зараз, если Дмитрию Ивановичу нельзя.
— Разрешения у тебя нет, — значит, и нельзя.
Офицер поколебался, взял яблоко и откусил половину.
— Да чего ты ходишь в самом деле, — сказал он, откусив от яблока, — твоего Дмитрия Иваныча расстреляют, и точка! Шкурникам, трусам и дезертирам не место в нашей армии. Иди и поищи другого, с твоей мордашкой это легко.
— Ах, чтоб у тебя повылазило, проклятый, — крикнула Феня. — Быть того не может, чтобы человека в полном соку расстреляли! Где это такое в самом деле видели!
— Иди, иди вон, дура, — безнадежно махнул рукой офицер.
Феня завязала яблоки в платок, и мы вышли. За дверью она расплакалась.
Я сказал ей:
— Не плачь, Феня. — Но она не унималась.
— Чего плачешь, дочка? — спросил старик с пилой на плече, в вышитой васильками рубахе. — Утри очи, выше нос!
— Офицер говорит, — плача повторила Феня, — расстреляют Дмитрия Ивановича, и точка. Где это видано, чтоб таких людей расстреливали?! Он мне никто, а жалко.
— Теперь власть такая, не поймешь что, — сказал старик. — Может, еще не расстреляют.
Мне не верилось, чтобы такая несправедливость могла произойти. Конечно, Дмитрий Иванович дезертировал, но расстреливать живого человека! Ведь если его расстреляют — старался я понять самую суть этих простых и вместе с тем непостижимых слов, — он не сможет жить, не сможет думать, его просто не будет. И что это значит: «просто не будет»? Небытие значительно загадочнее бытия. Иногда казалось, что во сне тоже небытие.
Мне было не по себе. Но обнаруживать этого не следовало, потому что Феня, немного утешенная человеком с пилой, снова заплакала.
Оказывается, папа знал о нашем путешествии.
— Я же тебе говорил, что не пустят… Офицеришка — болтун, молокосос, ни черта он не знает! По всему городу демонстрации в защиту гвардейцев. Не знаю, каким надо быть Сен-Жюстом, чтобы в такие дни требовать гильотину.
Отец оказался прав. Третьего октября гвардейцев оправдали. Феня ходила счастливая. Отец улыбался:
— Я же тебе говорил.
В тот год из-за февральских событий мы не уезжали в лес. Потом отступление на фронте. Жгли помещичьи усадьбы. Рассказывали о самосудах, о бандах.
Окончилось жаркое лето с грозами. Они особенно шумно и победно проносились над городом. Наступала египетская тьма, и потом головокружительно пахли в садах мокрые от дождя левкои.
По улицам ходили демонстрации. Мы с Феней отправлялись на Бессарабку в надежде что-нибудь купить. Привоз был жалкий. К деревенским теткам и бабкам за молоком и земляникой выстраивались очереди. Феня приторговывалась к лесной землянике, лежавшей на мохнатых листьях лопуха, платила листами керенок. Она носила с собой ножницы и отрезала от листа сколько полагалось денег. А пока она резала, торговка спрашивала, нет ли материи какой, блузочки. Говорила, что деньги теперь неверные, что университет надо кончать, чтобы рассчитываться.