На полянке шестидюймовые, тяжелые по тем временам, пушки смотрели сквозь сети зачехленными стволами в сторону города на том берегу.
— Ты меня подожди маленько, — сказал Коля. — Или уж пойдем вместе?
Нас ввели в хату возле казармы. За столом, на котором лежал солдатский хлеб и стоял котелок с кашей, сидел артиллерист в гимнастерке без знаков различия и пояса; на коленях он держал баян и с удивлением прислушивался к печальным звукам, рождавшимся под его пальцами.
— Я от Дмитрия Ивановича, — сказал Коля, подождав, пока артиллерист, глядевший пристально на лады баяна, не доиграет свой тоскливый мотив.
Артиллерист вскочил. Посмотрел с любопытством на нас с Колей, на мою бескозырку.
— А записка есть?
Коля достал из-за пазухи какую-то бумажку. Артиллерист прочел ее и, подумав, сказал:
— Будет сделано. Писать не стану, на словах передай С четырнадцатого года воюю, по своим не бил. Времена-то какие!.. Эх, так влеплю штабу округа, чтобы они там сразу поумнели… Так и передай — постараемся! Хлеба хочешь? Бери хлеб и кашу, ребята, а я побегу в батальон.
Коля взял хлеб, и когда мы вышли, увидели артиллериста, бежавшего без ремня в соседнюю казарму.
Мы выбрали песчаную горушку, заросшую тополиными кустами, и решили подождать до темноты. Осенняя земля остывала. Вниз по реке катились легкие пенные гребешки. И город на том берегу, его огненные сады и холмы, и караваны седых облаков над куполами и заводскими трубами, и осенняя прозрачность, и ясность очертаний — все было, казалось, как всегда. Но почти все трубы стояли как мертвые: ни клочка дыма. На Подоле у пристани и в затоне дремали колесные пароходы. Обычно сюда, на Слободку, доносился портовый шум. Но сегодня все было безмолвно и пустынно; громко разговаривал только ветер.
— А что, собственно, происходит? — спросил я робко и не надеясь на ответ. Я не любил задавать вопросы.
— Такое дело, — сказал Коля. — В Петрограде Временное правительство приказало долго жить. Вся власть Советам. По-большевистски! И у нас сегодня будет то же самое…
Это было не очень ясно. Я не знал толком, кто такие большевики. Но не стал расспрашивать.
Над нами пролетел маленький военный аэроплан, покачал над Слободкой крыльями и ушел в облака над городом.
От кустов колючей желтой акации поползли синие тени и задрожали на ветру.
Из-за реки послышалась стрельба. Потом заговорили разными голосами орудия. И мы с Колей взволновались. В первый раз в жизни я услышал орудийную стрельбу. Наши мальчишеские сердца словно наполнились жаждой старинной и ужасной игры. На этот раз она была одной из самых справедливых на свете. Я этого не понимал, Коля чувствовал. Я остановился, как эскадронная лошадка, словно ко мне вернулась моя веселая любовь к оловянным солдатикам. И с каким горем я вслушивался в такую же стрельбу четверть века спустя, когда снаряды тоже падали в город.
Мы тогда не знали, что маленький аэроплан давал сигнал рабочим отрядам и красным войскам к началу боя.
Мы лежали в кустах, ели холодную картошку с хлебом артиллериста и, взволнованные, молчали. В душе у меня щемило, когда я вспоминал отца и Феню. Я знал, что меня хватились, что дома беспокоятся. Но Коле я об этом ничего не сказал.
Под вечер мы столкнули лодку в раскаленную закатом реку. Вода была как чугун. У другого берега она стала черной, когда мы мягко стукнулись в песок.
Пошел мелкий дождь. Его швырял ветер по реке и холмам.
Вдруг показался огонь на Слободке, там, где за сетями стояли орудия дивизиона. Тяжелый гул покатился через реку. Над нашими головами как будто что-то тяжелое пронеслось и пропало над городом в темноте.
Шел дождь, было холодно и сыро. На дороге нам никто не повстречался. Мы поднялись по откосам. Всюду было темно, едва золотились купола Лавры. Стреляли, казалось, отовсюду.
— Я побегу до Арсенала, — сказал Коля. — Может, солдату что нужно. А ты топай домой. И никому ничего! Понял? Ни слова!
— Ни слова! — сказал я.
Бежать было страшно. Перестрелка доносилась со стороны Арсенала. В Царском саду из темноты навстречу мне вышел патруль, два кадета с винтовками.
— Ты куда, мальчик? — спросил один ломающимся юношеским голосом и осветил меня электрическим фонарем. Моя бескозырка с золотой надписью «Грозный» и пальто промокли до нитки, в туфлях хлюпало.
— Домой.
— Вот попадешь под пулю, баранья голова, — будет мать плакать, — сказал другой. — Брысь домой, мелюзга!
Октябрьские зарницы
Мне отворил отец.
— Феня! — крикнул он с порога, неестественно и как-то театрально взмахнув руками. — Вернулся!